Через час он вернулся и сообщил любопытным:
— Все улажено. Можно ехать. Грузинский закон более не возбраняет.
— За какую сумму?
— Пустяки. Всего лишь двести, ихними же бонами.
— Там триста, здесь двести… Шутка ли везде так смазывать!
— Такое наше дело. Коммерция. Без накладных расходов на смазку много не наживешь.
На другой день, уже за Сухумом, Черное море демонстрировало перед нами шторм. Несчастный пароход качался, как детская люлька. Старая, туберкулезная машина едва дышала. Мы с трудом пробегали по 5 миль в час.
— Если машина остановится совсем, то мы погибли, — утешил капитан взволнованную публику. — Тогда наша скорлупка сделается игрушкой волн. Можем потонуть. Может и на берег выкинуть.
— Господи Иисусе! — истово перекрестился старый полковник, давно уже пластом лежавший на своих сундуках. — Лишь бы не прибило где-нибудь возле Сочи. Там, говорят, грузинские солдаты ген. Кониева обирают всех от темени до пяток. Пропадет последнее барахло.
— Хорошо тому, у кого оно есть. А когда в одном кармане блоха на аркане, в другом вошь на цепи, тому горя мало, — назидательно произнес мой сосед, обнищавший подпоручик, и с этими словами бухнул прямо на грязную поверхность палубы.
— Нашему брату что… Шинелью закутался, кулак в изголовье, и дуй до утра во все носовые завертки.
— Босота! — презрительно пробурчал старик, вытягивая ко мне голову, спрятанную в башлык кожана. — Ну и офицеры пошли в наше время. А бывало…
— Вы сами где служили?
— До отставки лет восемь тянул лямку воинского начальника. Служил, можно сказать, по совести. Зато именья у меня всего манишка да записная книжка…
Через трое суток наш ноев ковчег кое-как добрался до Керчи. В бухте ни одного судна. На пристани сиротливо бродит какой-то герой ранних произведений Горького.
— А тут что у вас за республика? Какая власть?
— Здесь у нас своя республика, крымская.
— А до России еще далеко?
— До России? Весь свет проедешь, — не найдешь такой. Была да вся вышла.
В порту хозяйничают немцы. Вскоре после того, как пароход причалил, на пристани появился отряд немецких солдат во главе с молоденьким, красивеньким лейтенантом. Позже я узнал, что его фамилия была Вих-ман. Просто Вихман, без фона. Германское офицерство за время грандиозной мировой войны разаристократилось.
— Вы все арестованы! — объявил нам лейтенант через переводчика — еврея.
Среди офицерства воцарилась суматоха.
— Как? За что?
— Говорили, что немцы идут против большевиков, с которыми и мы едем драться, а тут вот тебе, на тебе…
— Ловушка!
— Безобразие!
— Господа! — громко передает переводчик распоряжение Вихмана. — Согласно действующим здесь правилам вы будете обезоружены. Предъявите солдатам ваши шашки, револьверы, винтовки. За утайку оружия полагается расстрел.
Дипломатические переговоры с лейтенантом не привели ни к чему. Пришлось подчиниться приказу.
— Бэри шашку, бэри киньжал, а-аставь нажну! — протестует офицер-горец, владелец старинного кривого ятагана, украшенного серебряной резьбой.
Толстомордый ландштурмист силой вырывает у него оружие. В глазах джигита сверкают молнии.
— Каспада, запротэстуем! — апеллирует он к толпе, размахивая вокруг головы руками, словно ветряная мельница.
Предложение не находит отзвука.
— И какая же это сволочь призвала эту чухонскую мразь в Россию! — срывается только единственный протест с языка моего соседа, новоявленного Вальтера Голяка.
Солдаты кайзера с презрением прошли мимо него: у будущего «астраханца» не оказалось и шашки, которую он утратил в том же славном бою, в воротах Эрзерума.
У меня в кармане лежал крошечный браунинг, имевший свою небольшую историю. В 1915 году, в г. Карее, из него застрелилась молоденькая сестра милосердия. Военный следователь, произведя следствие и не найдя никаких признаков чьей-либо виновности в трагической смерти девушки, направил дело на прекращение, приложив браунинг в качестве вещественного доказательства. Дело прекратили. У покойной не нашлось родственников, которым можно было бы передать револьвер, и он пролежал в прокуратуре до 1918 года. При расформировании суда я был назначен председателем комиссии по сортировке и рассылке вещественных доказательств. За неимением у меня револьвера я взял эту смертоносную, бесхозяйную крошку себе.
— Zeigen sie, bitte, ihre Waffen,[9] — просопел толстомордый немец, уставив в меня свои бесцветные глаза.
Я запустил руку в карман кителя и готов был вынуть стальное бебе, как вдруг раздался громкий окрик лейтенанта:
— Da befinden sich die Flinten.[10]
Вихман стоял перед громадными сундуками полковника и молотил по ним своим стэком.
Солдаты, оставив меня в покое, бросились к начальнику.
Старик, перепуганный до смерти, силился заслонить от немцев свое добро.
— Я… я отставной, — жалобно лепетал он. — Еду в Ростов, чтобы купить себе, например, шубу на зиму, а не воевать… Боже упаси меня на склоне лет заниматься этакой глупостью… Я совсем статский человек.
Лейтенант, не обращая внимания на вопли старика, приказал солдатам вскрыть сундуки. Те хотели было уже ломать крышки, как полковник дрожащими руками вынул откуда-то из-за пазухи ключи и обнажил свое богатство перед изумленными зрителями. Один сундук был сплошь набит кардонками с парфюмерией, другой — бязью и сукнами. Раскрыли корзины — там всевозможные предметы роскоши, какие за бесценок сбывались в Тифлисе русскими. Среди груды безделушек белело громадное страусовое яйцо в серебряной оправе.
— Der Kaufmann?[11] — спросил лейтенант, всматриваясь в полковника.
Переводчик повторил вопрос по-русски.
— Что вы, что вы! Тридцать лет служил вере, царю и отечеству и ни разу не посрамил чести мундира этаким делом.
— Зачем же все это везете? У вас целый магазин.
— Видит господь бог, каюсь: думал в Ростове или на Кубани променять все это на хлеб. Семья у меня, что батальон… Внуки, племянники… Все голодают в Тифлисе.
— Спекулянт! — презрительно процедил сквозь зубы нищий подпоручик.
Презрительно махнул рукой и лейтенант.
Солдаты отошли от старика, который с необычной для его лет живостью начал перевязывать веревками свой багаж.
Я за время этой истории успел таки спрятать за голенище сапога свой миниатюрный браунинг.
Когда обезоружение кончилось, нас, офицеров, — всего набралось душ полтораста, — вывели под конвоем на пристань.
— Ein, zwei, drei… Пересчитали. Затем усадили в катера.
— Бабушка! Погадай-ка, куда нас везут? — крикнул толкавшейся на пристани нищенке «некто в белом». Так: за время пути зубоскалы прозвали одного прапора, который днем ходил в нижней рубахе, ночью — в светлой офицерской шинели.
Старуха грустно покачала головой.
— Ох, голубчики родненькие! Онодысь тоже вот этак партию увезли… Сказывают, всех застрелили супостаты. Не без того, как на расстрел вас везут.
Для усиления впечатления бабка начала вытирать слезы со своих красных глаз. Однако ни ее словам, ни ее слезам никто не верил.
— Что за чушь! За что нас на расстрел? Кажется, пока мы ничего не сделали худого немцам. И что значит вся эта глупай история?
В городе нас выстроили в две шеренги, повернули направо и повели в комендатуру. Человек шесть или семь солдат конвоировали внезапных пленников.
Из среды конвоиров выделялся один, с круглым кошачьим лицом и длинными усами. Это был поляк. Он то и дело покрикивал на офицеров без всякого повода, ругался на ломаном русском и на ломаном же немецком языках, а однажды даже замахнулся прикладом на нашего судейского генерала Забелло.
Полячок точно радовался случаю, когда он мог безнаказанно глумиться над русскими.
— Ты такой же славянин, как и мы, — сказал я ему по-немецки, — а поступаешь с нами гораздо хуже, чем немцы, общие враги славянства.
Гоноровый пан несколько утихомирился. Разумеется, не от того, что я пристыдил его за хамское обращение с беззащитными братьями по крови, а из опасения, как бы я, зная по-немецки, не пожаловался его начальству.
В комендатуре нас продержали добрых два часа, а то и более. Потом опять водворили на пароход и оставили там на ночь, воспретив выходить даже на пристань. Три часовых заняли посты у сходней. Поляк опять стоял тут. Не чувствуя низости своего начальства, он опять хамил и даже нацеливался в тех, кто свешивался за борт. — Ну и мерзавец! — возмущались пленники. — Уж пусть бы безобразничали немцы, было бы не так досадно: дрались с нами, наши враги. А этот ведь поляк! Брат по крови! Эх ты, растуды тебя славянская идея, — стоило ли сражаться во имя твое.
Утром снова мытарство через керченскую бухту в комендатуру. На этот раз все выяснилось.
