Задачей крестоносцев считалась попытка остановить военную экспансию турок-мусульман. Именно сельджуков, «ненавистную расу, всецело отвратившуюся от Бога», имел в виду папа Урбан II в своей судьбоносной речи в Клермоне в 1095 году, когда призвал «изгнать эту подлую расу из наших земель» и положил начало крестовым походам, продолжавшимся в течение трехсот пятидесяти лет. Несмотря на поддержку братьев-христиан на Западе, этому предприятию суждено было стать длительным источником беспокойства для византийцев. С 1096 года и далее их посещали шедшие волна за волной рыцари-грабители, ощупью пробиравшиеся через империю к Иерусалиму и ожидавшие поддержки, питания и благодарности от своих православных собратьев. Общение вызвало взаимное непонимание и подозрения. Каждая из сторон имела возможность с близкого расстояния наблюдать различия в обычаях и формах религиозного культа другой стороны. В итоге греки пришли к выводу, что их западные братья, носившие тяжелое вооружение, — немногим лучше, чем неотесанные варвары, ищущие приключений; их миссия — лишь лицемерное прикрытие имперских амбиций, скрывавшихся за мнимым благочестием. «Они отличаются необузданной гордыней, жестоким характером… и вдохновляются глубоко укоренившейся ненавистью к [нашей] Империи», — сожалел Никита Хониат. В действительности византийцы часто отдавали предпочтение живущим с ними бок о бок соседям-мусульманам: близость эта привела к возникновению своего рода знакомства и уважения, которыми сопровождались отношения обеих сторон в течение столетий, прошедших с того момента, как разразилась священная война. «Мы должны жить вместе как братья, хотя наши обычаи, манеры и религия различны», — написал однажды патриарх Константинополя багдадскому халифу. Крестоносцы, со своей стороны, увидели в византийцах развращенных еретиков, чьи взгляды, с их точки зрения, имели восточный характер и потому не внушали доверия. Сельджукские и турецкие солдаты регулярно сражались за византийцев. Крестоносцы ужаснулись и тому, что в Городе, чьей покровительницей считалась Пресвятая Дева, стояла мечеть. «Константинополь надменен в своем богатстве, предатель в делах, и вера его испорчена», — заявил крестоносец Одо де Девиль. Еще более дурным знаком стало изумление, которое испытали крестоносцы, увидев богатства Константинополя и его знаменитое собрание усыпанных драгоценными камнями реликвий. Завистливые интонации проскальзывают в сообщениях, отправлявшихся назад в маленькие города Нормандии и на Рейн: «С тех пор как мир стоит, — писал маршал Шампани[6], — никогда не случалось, чтобы столько богатств было собрано в одном городе». То было несомненное искушение.
Запад оказывал военное, политическое и коммерческое давление на Византийскую империю уже давно, однако к концу XII века оно приняло весьма отчетливые формы. В Городе существовала большая итальянская торговая община — венецианцы и генуэзцы. Им предоставлялись специальные привилегии, и соответственно казна получала от них доход. Приземленные итальянцы, любители наживы, не пользовались популярностью: генуэзцы имели свою колонию в Галате, окруженном стенами городе на другом берегу бухты Золотой Рог. Про обитателей венецианской колонии говорили: они, «богатые и процветающие, ведут себя столь нагло, будто исполнены презрения к власти империи». Волны ксенофобии время от времени захлестывали чернь. В 1171 году Галата подверглась нападению со стороны греков и была уничтожена. В 1183 году итальянскую общину полностью вырезали при попустительстве византийского полководца Андроника Грозного.
В 1204 году проблема взаимного недоверия и насилия вновь возникла, и Константинополь был ввергнут в катастрофу, которую греки так никогда и не простили католическому Западу. В ходе одного из наиболее причудливых событий в истории христианства, Четвертого крестового похода, воины, погрузившиеся на венецианские корабли и номинально отправлявшиеся в Египет, были посланы на атаку Города. Замысел операции принадлежал Энрико Дандоло, полностью ослепшему восьмидесятилетнему венецианскому дожу, человеку бесконечного вероломства, самолично возглавившему экспедицию. Прихватив с собой подходящего претендента на императорский престол, огромный флот вошел в Мраморное море в июне 1203 года. Вероятно, крестоносцы и сами удивились, когда по левому борту показался Константинополь — город, имевший столь важное значение для христиан, — а не берега Египта. Прорвав цепь, защищавшую Золотой Рог, венецианские корабли с ходу въехали на берег, собираясь пробить стены у моря. Когда натиск атакующих ослабел, восьмидесятилетний слепец дож спрыгнул на берег с флагом Святого Марка в руке и призвал венецианцев показать, на что они способны[7]. Стены взяли штурмом, и претендента Алексея с подобающими церемониями возвели на престол.
Вслед за тем в апреле (в течение всей зимы велись сомнительные тайные происки, и крестоносцы становились все более своенравны) Константинополь был полностью разгромлен[8]. Началась ужасная резня, целые районы пожал огонь: «Сгорело больше зданий, чем можно насчитать в трех величайших городах французского королевства», — утверждал французский рыцарь Жоффруаде Виллардуэн. Произведения искусства, хранившиеся в Городе, были уничтожены, а храм Святой Софии осквернен и разграблен. «Они ввели лошадей и мулов в храм, — писал хронист Никита Хониат, — чтобы удобнее было выносить оттуда священные сосуды и золотые и серебряные изображения, которые они срывали с престола и кафедры; когда же некоторые из этих животных поскользнулись и упали, они стали подгонять их мечами, оскверняя церковь их кровью и нечистотами». Венецианцы убрались прочь, увозя с собой великие сокровища: статуи, реликвии и красивейшие предметы, — намереваясь украсить ими собственный храм Святого Марка (в их числе находились и четыре бронзовых коня, стоявших на Ипподроме со времен Константина Великого). Они оставили Константинополь лежащим в дымящихся руинах. «О Город, Город, око всех городов, — стенал хронист Никита Хониат, — ты испил до дна чашу гнева Божия». Типичная для византийцев реакция! Однако последствия не зависели от того, кто являлся виновником катастрофы — Бог или человек: от Константинополя осталась лишь тень былого величия. Почти на шестьдесят лет Город стал столицей Латинской империи. Им правили граф Фландрский и его наследники. Византию расчленили на ряд франкских государств и итальянских колоний, в то время как большая часть населения бежала в Грецию. Ромеи основали царство в изгнании (в Никее, в Анатолии) и сравнительно успешно препятствовали дальнейшему наступлению турок. Когда они в 1261 году вернули себе Константинополь, то обнаружили: инфраструктура Города близка к уничтожению, а его владения сократились до нескольких разрозненных территорий. И пока византийцы пытались восстановить свои богатства и противостоять новым опасностям с Запада, они вновь перестали обращать внимание на мусульманскую Анатолию — и заплатили за это еще большую цену.
Анатолию продолжали потрясать своего рода сейсмические сдвиги — переселение народов в сторону Запада. Через два года после разграбления Константинополя племенной вождь Темучин преуспел в объединении враждующих кочевников внутренней Монголии в организованную военную силу и принял титул Чингисхана — Верховного правителя. Длинноволосые монголы, поклонявшиеся небу, обрушились на мусульманский мир с ужасающей яростью. Когда хаос охватил Персию, множество переселенцев подобно приливной волне устремилось на запад, в Анатолию. Материк превратился в тигель, где творились судьбы наций: греков, турок, иранцев, армян, афганцев, грузин. Когда монголы нанесли поражение наиболее сильному из тамошних государств — сельджукам Рума — в 1243 году, Анатолия превратилась в мозаику из маленьких царств. Кочевым тюркским племенам более было некуда мигрировать: соседей-неверных, которых можно было покорять, встав под знамена ислама, больше не осталось. Когда они достигли моря, некоторые из них построили флоты и начали нападать на прибрежные византийские территории; другие же дрались между собой. Анатолия представляла собой хаос. Она была раздроблена, и находиться здесь было опасно: то был «дикий запад», наводненный мародерами, грабителями и прорицателями, воодушевленными горючей смесью из мистического суфизма и ортодоксального суннизма. Туркмены по-прежнему появлялись на линии горизонта, разъезжая в своих богато украшенных седлах в поисках возможности грабежа и вечно перемещаясь с места на место, как требовала традиция гази. Однако теперь лишь одно царство Османа, не игравшее значительной роли, по-прежнему граничило с «землями неверных» — Византией — в северо-западной Анатолии.
Никто не знает истинного происхождения народа, который ныне мы именуем османами. Он возник из числа безымянных кочевых туркменских племен около 1280 года — неотесанные вояки, обитавшие среди палаток и дыма костров. Они правили, не слезая с седел, вместо подписи ставили отпечаток большого пальца, и история их явилась плодом позднейшего мифотворчества, осуществлявшегося в империи. Легенды гласят, что величие было уготовано Осману самой судьбой. Однажды ночью он уснул и увидел сон. Ему привиделся Константинополь, который, «будучи расположен там, где сходятся два моря и два континента, был подобен бриллианту, помещенному между двумя сапфирами и двумя изумрудами, и казалось, что все это образует прекраснейший камень на кольце огромной власти, охватывающем весь мир». Осман облачился в плащ гази, что вполне отвечало устремлениям и его племени. Удача и находчивость в равной мере, очевидно, способствовали тому, что владения Османа превратились из крохотного царства в мировую империю, приснившуюся ему.
