Спустя несколько лет по введении в действие Судебных Уставов, в 1870 году проф. канонического права Московского университета Н. К. Соколов так определял громадное культурное значение судебной реформы 1864 г. «Суд, основанный на твердых началах, – писал он, – независимый от внешних и случайных влияний и пользующийся общественным доверием, есть, без всякого сомнения, одно из величайших благодеяний, какое только может доставить государство своему гражданину. Не говорим здесь о внешних преимуществах, о практической пользе, которую может доставить правильно устроенный суд, обеспечивая гражданина в справедливом пользовании всеми его правами и предоставляя все средства к ограждению и восстановлению их – эта сторона очевидна для всякого, но она еще не самая важная. Важнее, по нашему мнению, то нравственно-воспитательное влияние, какое оказывает такой суд на общество. Он воспитывает как власть, представляющую собою правосудие и служащую для него органом, так и всех членов общества, прибегающих к содействию правосудия и со стороны наблюдающих за его отправлениями. В этом отношении влияние суда быть может еще могущественнее, чище и нравственно выше на последнюю группу простых наблюдателей, нежели на первую, материально заинтересованную в отправлениях правосудия. Развивая в них чувство законности, правды и уважения к личности и интересам других, суд в то же время возвышает собственное личное самосознание и достоинство, воспитывает уверенность, энергию личной деятельности во многих случаях, когда отсутствие прочных гарантий могло бы совершенно парализовать ее. Факт не новый и легко наблюдаемый, что в том обществе, которое пользуется благодеяниями рационально устроенного правосудия, деятельность частных лиц гораздо свободнее, энергичнее, открытее, бодрее; человек как-то правильнее и свободнее движется в тех пределах, внутри которых поставлена его служебная или частная деятельность. Напротив, безличность, задавленность, вялость, отсутствие всякой энергии, наклонность выбирать окольные пути, вместо прямой дороги, к совершенно ясной цели, боязнь, часто беспричинно убивающая живую и свободную деятельность, и, наконец, затемнение в понятиях и жизни самых представлений о правом и неправом, о законном и незаконном и образование целой системы условных прав, условных законов[27], допускающих различные изъятия и нарушения – вот явление, обыкновенно наблюдаемое в тех обществах, где правосудие находится в руках произвола и не имеет строго определенных оснований и гарантий[28].
Таково было колоссальное значение издания Судебных Уставов, составивших эпоху в истории русской гражданственности.
Глава девятая
Предтечи гласного суда
(Апрель – октябрь —1865–1890 гг.)
Избави нас, Боже, от всякой вещи, во тьме преходящей!
М. Катков
Начало нашего нового гласного судопроизводства обыкновенно принято относить ко времени открытия новых судебных учреждений, действующих на основании Судебных Уставов 20 ноября 1864 г. Такой счет не совсем правилен. Гласный суд, т. е. публичное судоговорение, начался у нас еще в старых учреждениях, в силу закона 11 октября 1865 г., перенесшего туда некоторые начала нового процессуального строя и в том числе гласность.
Но еще ранее издания этого закона, весною 1865 г., впервые[29] публика ознакомилась с гласным процессом в тяжелой обстановке военных полевых судов, которые учреждались, в силу особых Высочайших повелений, по делам особой важности[30]. Первый такой суд происходил в апреле 1865 года в Новгороде для суждения четырех лиц, обвиняемых в убийстве вдовы надв. советн. Лейтенфельд. В тогдашних газетах мы находим очень мало данных, могущих восстановить ход и обстановку первого гласного процесса. Из «Петербургских Ведомостей» мы узнаем только, что разбирательство происходило в крайне неудобном помещении уездного суда, что публики набралось в суде очень много, что в зал заседания пускали только «в мундирах». Все четверо подсудимых были приговорены к расстрелянию.
Гораздо больше подробностей сохранилось о первом гласном процессе, разбиравшемся в Москве 29 мая 1865 г. Он также имел место в военно-полевом суде. Суду его, по Высочайшему повелению, были преданы: временно отпускной солдат Комаров и крестьяне Черемухин и Щукин, по обвинению в убийстве и ограблении кабатчика Подшивалова и его жены и нанесении смертельных ран трем его дочерям.
Полный стенографический отчет по этому делу, составленный учениками А. Н. Артоболевского, мы находим в «Современной Летописи»[31]. Заседание происходило в бывшей гостинице «Европа», на Солянке, в помещении управления местных войск. Стечение публики было громадное. Суд начался в 2 часа. Председательствовал полковник Святогор-Штепин, обвинял Л. Л. Цвиленев, защищал кандидат прав А. В. Зорин.
Судоговорение началось обвинительною речью прокурора, который, как гласит отчет, произнес обвинение мерным и стройным голосом. Небольшая стычка между сторонами произошла в то время, когда прокурор стал показывать «публике» (sic) шкворень, найденный в избе одного из подсудимых…
Защитник. Шкворень, находящийся в суде, не тот самый, которым совершено преступление.
Прокурор. Шкворень наподобие этого.
Предс. Черемухин. Это не тот шкворень?
Прок. Наподобие.
Черемухин. Тот мы бросили.
Прок. Ну да, подобный этому, я говорю.
Затем начался допрос подсудимых, причем председатель говорил с ними на ты.
Черемухин, сознавшийся на предварительном следствии, стал решительно отрицать свою виновность. На вопрос прокурора, почему он прежде давал другое показание, Черемухин отвечал: Ваше благородие! следователь Щелкалов бил на следствии два раза, схватил нож и замахнулся на меня.
Предс. Ну, хорошо, а вы не сговаривались с Комаровым?
Черемухин. С Комаровым?
Предс. Да, да.
Черемухин. С ним… я… нет… не могу знать.
Предс. (обращаясь к священнику). Позвольте попросить вас, батюшка, сказать преступнику (sic!), что нераскаяние есть один из тягчайших грехов.
Священник, надев епитрахиль и взяв крест и Евангелие, начал увещевать тихим голосом.
Черемухин. Ей-богу, батюшка, таких делов не делал. Никто во всей деревне на меня не пожалится; кажется, курицы не обидел. Что я сказал вам правду, вот вам, коли хотите, и крест Христов, и святое Евангелие. А я знать ничего не знаю и не виноват, вот что!..
Энергичная защита и неожиданное упорное запирательство подсудимого, по-видимому, произвели и на участвующих в деле лиц и на публику сильное впечатление.
Между прокурором и защитником начался следующий любопытный диалог.
Прокурор. Что вы думаете, г. защитник, о таком запирательстве преступника?
Защитник. Позвольте мне не отвечать на этот вопрос. Сознаться или не сознаться за подсудимых я не могу – это дело их самих.
Прок. Однако объяснение этого запирательства необходимо. Вы виделись с подсудимым в местах заключения и читали самое дело…
Черемухин. Я говорю, как перед смертью.
На этом заканчивается допрос Черемухина; его уводят и вводят в зал Комарова. Он сознается, но сваливает главную вину на других подсудимых.
Защити. Это сознание подкреплено обстоятельствами дела и прежним показанием Черемухина.
Свящ. Что тебя принудило быть участником в убийстве?
Комаров. Я сознаюсь как перед Богом, так и перед вами, батюшка. Я решился обворовать Подшивалова, но намерения убить не имел.
Вводят третьего подсудимого Щукина. Щукин также запирается и объясняет возбуждение обвинения наущением «зловредного» шурина своего. На увещания священника он отвечает: «Ну, что же, поцелую… ведь и у нас есть батьки» (с наглостью хватает и целует крест). На замечание председателя, что крестьяне не одобрили поведения подсудимых, Щукин скороговоркою отвечает: «Помилуйте, гг. сенаторы! крестьяне говорят по злобе, потому что я не попал в рекруты. Ваше благородие, войдите в мое положение и гражданский (губернатор) князь Оболенский…
Прокур. (перебивая его). Это не идет к делу.
Защити. Дайте ему говорить, может и договорится до чего-нибудь. Запрещать подсудимому оправдываться нельзя.
Прокур. Это не есть запрещение, а оценка выслушанного.
Щукин. Князь гражданский Оболенский, губернатор, сказал мне: «В Богородске не возьмут, а в Москве я сам буду, а с тобой язык будет…»
