Точно так же накопляли сокровища церкви и монастыри; свои доходы и приносимые дары они помешали в чаши, сосуды, ковчежцы для Евангелия, изукрашенные золотом и драгоценными камнями. Если епископ попадал, благодаря войне, в стесненное положение, он брал золотую чашу из церковной сокровищницы, давал ее перечеканивать на монету и высвобождал таким путем себя и своих. Ибо даже бессовестные грабители смотрели с опаской на сокровищницу святого, так как ее владелец на небе мог своими жалобами весьма повредить разбойникам. Однако не всегда мог святой, хотя и внушавший страх широким кругам, удержать алчность и т. д.
Ценность сокровища заключается в его величине: этим уже к первоначально чисто качественной оценке присоединяется впервые количественная. И при этом величина еще ощущается и представляется как чувственно воспринимаемая, подлежащая мере и весу. Эта чувственная оценка сокровища простирается еще далеко в эпоху денежного хозяйства. Вплоть до позднего средневековья мы встречаемся у европейских народов с этой (впрочем, уже в древности сильно распространенной и еще ныне не исчезнувшей в областях примитивной культуры) любовью к образованию сокровищ, преобладающей часто над любовью к деньгам.
Так, клады рубленого серебра в Восточной Европе от Х и XI столетия, разбросанные от Силезии до Балтийского моря (массы из разрубленных кусков серебра и разрезанных монет), показывают нам, что ценили и хранили не чеканные монеты, а металл как таковой (15).
Около того же времени мы находим в Германии (15а), во Франции (16) даже в Италии (17) сокровищницы богачей, полные золотых и серебряных сосудов, обладание которыми ценилось как таковое, вне всякого отношения к деньгам.
В некоторых странах, как, например, в Испании, обычай образования сокровищ переходит и в новые века. Когда скончался герцог де Фриас, он оставил трех дочерей и 600 000 скуди наличных денег. Эта сумма была разложена в сундуки с именами дочерей; старшей было семь лет. Опекуны получили ключи — и отперли лари только для того, чтобы выплатить деньги мужьям. В особенности же в Испании еще в XVI и XVII столетиях набивали свои дома золотой и серебряной утварью. После смерти герцога Альбукерского нужно было потратить шесть недель, чтобы взвесить и записать его золотую и серебряную утварь; у него, между прочим, было 1 400 дюжин тарелок, 50 больших и 700 малых подносов, 40 серебряных лестниц, чтобы залезать на буфеты. Герцог Альба, бывший не особенно богатым, все же оставил 600 дюжин серебряных тарелок, 800 серебряных подносов и т. д. (18). Склонность к «накоплению сокровищ» была так сильна в Испании того времени, что Филипп III в 1500 г. издал указ, предписывавший сдать и перечеканить в монету всю золотую и серебряную утварь страны (19).
Но подобное душевное настроение, которым были исполнены богатые испанцы XVI столетия, являлось анахронизмом: общее развитие европейского духа уже давно миновало период образования сокровищ, который закончился приблизительно в XII столетии. С того времени интерес к форме благородного металла принимает другой характер, хотя к обладанию им все еще стремятся сильнее, чем когда бы то ни было. Но теперь больше не оценивают на вес кучи золота и серебра, безразлично в какой форме: люди начали выше всего ценить деньги, т. е. благородный металл в простейшей форме, в которой он является всеобщим товарным эквивалентом, меновым и платежным средством.
Жадность к золоту сменяется жаждой денег, некоторые примеры которой мы должны теперь привести.
Кажется, что (за исключением евреев) «страсть к прибыли» — как отныне гласит это выражение: lucri rabies — раньше всего укоренилась в кругу духовенства. Во всяком случае, мы от очень ранних времен имеем известия о священниках, «позорная страсть к наживе» которых вызывает порицание: уже в IX столетии мы встречаемся на соборе с жалобами на ростовщичество священников (20). Известно ведь, какую роль потом, в позднее средневековье, играют деньги при замещении священнических мест. Такой спокойный наблюдатель, как Л.Б. Альберты, указывает на жадность к деньгам среди духовенства как на совершенно общее явление его времени. Он говорит в одном месте о папе Иоанне XXII: «У него были недостатки, и в особенности тот, который, как известно, встречается почти у всех священников: он был в высшей степени жаден к деньгам, так что в его близости все было продажно» (21).
Но когда Альберта писал эти слова, жадность к деньгам уже давным-давно не была привилегией (если она вообще была ею когда-нибудь) духовенства и евреев. Напротив, ею были одержимы с давних пор широкие, если не все, круги населения.
Кажется (я опять говорю: кажется, так как в отношении настроений, подобных здесь рассматриваемым, естественно, не могут быть добыты точные указания на их появление в истории), кажется, как будто и здесь великим поворотным пунктом, по крайней мере для передовых стран — Германии, Франции, Италии, — было XIII столетие. Во всяком случае, в этом столетии именно в Германии умножаются жалобы на растущую страсть к наживе:
На любовь только и на наживу
Направлено стремление всего света;
Но все же для большинства
Нажива еще слаще любви.
Как бы ни любили жену и детей,
Наживу любят еще сильнее.
. . . . . . . . . .
Забота человека —
Как бы нажиться.
Так поет в бесчисленных повторениях Фрейданк. И у Вальтера фон дер Фогельвейде подобный же тон звучит во многих местах (22). Еще более сильные выражения находят, конечно, проповедники морали того времени, как, например, автор одного стихотворения в рукописном сборнике песен Бенедиктбейрена (23) или народный оратор Бертхольд фон Регенсбург (24).
В это же время Данте бросает свои проклятия против страсти к наживе дворянства и горожан в итальянских городах, которые в эпоху треченто, несомненно, были уже одержимы интенсивной горячкой наживы. «Чересчур уж много они заботятся о наживе денег, так что о них почти можно сказать: в них горит, как огонь, вечное стремление к стяжанию» — так гласит «Описание Флоренции» от 1339 г. (25).
«Деньги, — восклицает в это же самое время Беато Доминичи (25а), — очень любят великие и малые, духовные и светские, бедные и богатые, монахи и прелаты; все подвластно деньгам: pecuniae opoediunt omnia. Эта проклятая жажда золота ведет обманутые души ко всякому злу; она ослепляет разум, гасит совесть, затуманивает память, увлекает волю на ложный путь, не знает друзей, не любит родных, не боится Бога и не имеет больше стыда перед людьми».
Как выражалось, хотя бы во флоренции, уже в XIV столетии господство совершенно мамонистических11 тенденций, это мы усматриваем из картинных изображений и размышлений, сохранившихся нам в «Книгах о семье» Л. Б. Альберты. Здесь повсюду богатство восхваляется как необходимое культурное благо, и повсюду страсть к наживе признается всеобщим и само собой понятным настроением населения: «все только и заботятся что о наживе да богатстве»; «каждая мысль занята наживой»; «богатство, к которому прежде всего стремится почти каждый» и т. д. (В указателе источников я привожу некоторые особенно характерные места из Libri della famiglia Альберта) (26).
Мы знаем, затем, многочисленные отзывы из времен XV и XVI столетий, свидетельствующие нам о том, что деньги начали повсеместно в Западной Европе занимать свое положение повелителя. «Pecuniae oboedi-unt omnia», — жалуется Эразм;, «Деньги на земле — земной бог», — объявляет Ганс Сакс; достойным сожаления считает Вимфелинг свое время, когда деньги начали царствовать. Колон же превозносит в известном письме к королеве Изабелле достоинства денег такими красноречивыми словами: «Еl оrо es excelentissimo, con el se hace tesoro у con el tesoro quien lo fiene, hace cuanto quiere en el mundo у llega que echa las animas al paraiso» (27)12.
Симптомы, из которых мы можем заключить о все более быстром распространении жажды денег, о мамонизировании всего строя жизни, множатся: должности становятся продажными; дворянство роднится с разбогатевшими parvenus13, государства направляют свою политику на умножение наличных денег (меркантилизм); уловки для добычи денег, как будет показано в следующей главе, возрастают как количественно, так и по своей утонченности.
В XVII столетии, которое мы охотно представляем себе в строгих, темных тонах, жажда денег не уменьшается. Напротив, в отдельных кругах она, кажется, еще усиливается. Мы натыкаемся на многие трогательные жалобы: в Италии (28), в Германии (29), в Голландии. Здесь появилась около конца XVII столетия весьма курьезная книжка (она вскоре же поэтому была переведена одним гамбуржцем на немецкий язык), которая, несмотря на свою сатирическую окраску (или именно вследствие ее), набрасывает превосходную картину уже тогда вполне отдававшегося поклонению деньгам общества. Так как я еще нигде не видел использованным этот важный источник, я хочу кое-что привести из этого чрезвычайно забавного (хотя и весьма многоречивого) и редкостного трактата, носящего заглавие «Похвала страсти к деньгам. Сатира. С голландского, господина фон Деккерса. Продается у Вениамина Шиллена в Гамбурге и Фр. Грошуффа в Лейпциге, В 1703 г.». Книжка носит эпиграф: «Quid rides? Mutato nomine de te fabula narratur…»14
