и заключит союз прибалтийских государств: России, Швеции, Пруссии и Дании — для оказания давления на Британию через так называемую Лигу вооружённого нейтралитета. Для Наполеона эти меры были весьма многообещающими, но 23 марта 1801 г. Павел был убит в результате дворцового переворота, к тому же 2 апреля англичанами была одержана победа при Копенгагене. С исчезновением всех надежд нанести удар Британии попросту исчез смысл продолжать военные действия, так как Франция, по обыкновению, была измучена войной, Британия, вероятно, примет любые условия, какие ни предложи. В то же время мир обещал дополнительные выгоды — можно было перестроить французский военно-морской флот, а Германия в значительной степени подпадала под французское влияние. Короче говоря, подобные условия удивительно совпали с французскими интересами, что и выразилось в Амьенском договоре от 27 марта 1802 г.
Амьенский мир
Амьенский договор, вероятно, и не должен был привести к длительному миру. Британия и Франция подготовились к соглашению, но ни та ни другая сторона не захотела отказаться от осуществления военных задач. Тогда как Британия всё ещё хотела гарантий в Европе, Наполеона в такой же мере заботило сохранение французской гегемонии, и эти две цели вскоре оказались несовместимыми. Не помогало делу и то, что соглашение было в сущности неравным. Чтобы добиться мира, Британия была готова пойти на очень большие жертвы. Признавались естественные границы Франции, различные республики-сателлиты, возвращались потерянные ею колонии и голландские владения на мысе Доброй Надежды, в Суринаме, Курасао, Малакке и Островах Пряностей; Британия сохраняла только испанский Тринидад и голландский Цейлон. В то же время Менорку предполагалось вернуть Испании, а Мальту иоаннитам, на что Франция отвечала согласием вывести все свои войска с территорий сателлитов, которые с этого времени рассматривались как независимые государства. Короче говоря, Британия почти ничего не получила, и договор был встречен с тревогой и беспокойством.
Мирное сосуществование поэтому во многом зависело от Наполеона. По самой меньшей мере первому консулу следовало вывести войска из Голландии, Швейцарии и Италии, научиться уважать целостность и независимость Цизальпинской, Лигурийской, Гельветической и Батавской республик и вообще ограничить радиус военных действий на европейском континенте. Была бы целесообразной либеральная политика в отношении британской торговли, не говоря уже о подписании торгового соглашения, предусмотренного, хотя и не обусловленного, договором, сверх того требовалось, чтобы французы сдерживали свою активность во всём мире. Однако, учитывая характер Наполеона, его честолюбие и всегда преувеличенное представление о своих способностях, всё это было весьма маловероятным.
Был ли Наполеон личностью, определявшей внешнюю политику? Многое здесь понять сложно, но, по крайней мере, основные элементы, формировавшие её, совершенно ясны. Как говорил граф Моле (Mole): «Чем больше я вижу его, тем больше убеждаюсь, что он… думает только об удовлетворении своих желаний и непрестанном умножении своего…величия» [39]. Если целью была власть, то война была средством, подчас единственным, с помощью которого её можно было достичь и упрочить, а Наполеон всегда понимал, что она неразделима с его политическим выживанием, равно как и с возвышением [40]. В поддержку этого положения можно привести бесчисленное множество цитат. Возьмём лишь три примера, относящиеся к различным этапам его карьеры. В 1803 г. он заявлял: «Первый консул похож на тех королей милостью божьей, которые считают свои государства наследством. Ему нужны подвиги и, следовательно, войны». В 1804 г.: «Смерть ничто, но жить побеждённым и бесславным — значит умирать каждый день». В июне 1813 г.: «Я лучше умру, чем уступлю хоть дюйм своей территории. Ваших государей, рождённых на престоле, можно разбить двадцать раз, а они всё равно возвращаются в свои столицы. Я же, выскочка-солдат, не способен на это. Моя власть закончится в тот день, когда меня перестанут бояться» [41].
Однако суть заключалась не только в том, чтобы придать вес Наполеону в глазах дружественных ему правителей или убедить всех на Европейском континенте в его силе. Боясь толпы, он, очевидно, считал войну единственно возможным способом держать в руках своих подданных и обуздывать французское легкомыслие. Из этого вытекал вопрос о численности армии, особенных сложностей впрочем не составлявший. Вся политика, как и при Республике, держалась на армии и зависела от неё: захват Ганновера в 1803 г. был по крайней мере отчасти, обусловлен желанием расквартировать значительную часть французских войск на германской земле. Более того, помимо экономических соображений Наполеону также приходилось обеспечивать всё необходимое для её содержания, которое должно было соответствовать нынешнему положению «армии славы», а не прежнему — «армии добродетели». Опасность исходила от стремления многих старших военачальников стать «чрезмерно влиятельными подданными», и потому Наполеон не верил и несгибаемым республиканцам типа Бернадота (Bernadotte) [42] (в то время этот гасконский солдат был убеждённым якобинцем, но в один прекрасный день ему суждено было стать королём Швеции), и честолюбивым соперникам, таким как Моро [43]. Короче, как бы то ни было, а для него постоянная война являлась насущной потребностью. То же можно сказать и о гражданском обществе: Наполеон пришёл к власти, пообещав Франции мир, но ведь он должен был обеспечить её процветание, а это также означало захватнический характер внешней политики, способный принести «великой нации» ресурсы и рынки, которых она не имела, оставаясь тем, чем являлась.
Предвидим возражения в том, что Наполеон кроме всего прочего считал себя великим законодателем и что мир, которого он теперь добился, давал ему возможность беспрепятственно осуществлять свои честолюбивые замыслы в этом направлении. Первый консул как бы демонстративно предпочитал гражданскую одежду генеральскому мундиру и проводил большую часть времени погруженным в вопросы сугубо гражданские. Можно найти многочисленные высказывания, относящиеся к этому периоду, свидетельствующие, что его планы носили исключительно мирный характер, например, сразу же после подписания Амьенского договора, он признался одному из государственных советников, что намеревается «увеличить объём мирных общественных работ» [44]. Но это был ловкий ход. Тогда же Наполеон высказал сомнение в том, что Франция «достаточно успокоена, чтобы обойтись без дальнейших побед», и заметил, что «в нашем положении я рассматриваю мир как временную уступку» [45]. В Наполеоне как бы слились воедино законодатель и воин, а чтение классиков античности внушило первому консулу твёрдую уверенность в том, что самые выдающиеся деятели древности отличались и в гражданской и в военной областях, например спартанец Ликург. Поэтому, сколько бы Наполеон ни убеждал, что всерьёз принимает заверения других держав
