Разговоров о еде при мне они не вели никаких, голодного психоза у них, как и у многих, кого я видел, вовсе нет, но съесть что-либо «дополнительное» они, как и все другие в Ленинграде, всегда могут и делают это с удовольствием.
Пока пишу это, расположившись на садовой скамье на улице Софьи Перовской, проходит тощая «старая» (в действительности – молодая) женщина, несет на ремне красный патефон, черный зонтик, а за спиной – сумку. Тихо мне: «Вам патефон не нужен?»– «Нет». Ей хочется разговаривать: муж на фронте, писем нет. «Из Московско-Нарвского района я сюда эвакуировалась, а теперь отсюда уезжать надо. Если б не ребенок, могла бы я взять что-либо, а с ним что возьмешь? Приходится бросать… Ужасно тяжелое положение. Все уезжают, у всех своего барахла много. Разве продашь?»…
Управдом, увидев, что я сижу на скамье:
– Что, хозяйки нет?
– Нет.
– Прошу милости, – квартира двадцать два, переночевать можно… И кипяток есть!..
– Спасибо, посижу здесь!..
А «хозяйки» у меня в Ленинграде нет вообще!
Дом имени Маяковского13 июля. Вечер
О, этот дом уже ничуть не похож на зимнюю клоаку. Он чист, приведен в порядок, функционирует, почти все кабинеты и комнаты заняты. Из писателей никто в доме теперь не живет, кроме Карасева, занимающего здесь должность директора. Две-три комнаты внизу превращены в «творческие кабинеты». В них – ковры, мебель, отличная обстановка, в них всегда увидишь работающих писателей.
Правление Союза занимает те же, что и в мирное время, помещения, за столом управляющего делами – та же Розалия Аркадьевна, похудевшая, постаревшая, но бодрая, не желающая уезжать никуда, привыкшая к своему положению и к своей работе; та же Евгения Григорьевна, принимающая теперь от воинских частей, госпиталей, заводских клубов заказы на выступления писателей и названивающая им все дни; в горкоме писателей та же Анна Николаевна; в Литфонде – также прежний персонал, в том числе Наташа Бутова, уже давно не пишущая стихов, но самоотверженно заботящаяся о писателях.
Словом – давно знакомые люди из резко и явно поредевших рядов. В столовой – официант при буфете, выдающий «додаточные» продукты (при мне он выдавал писателям по пучку репы); кухарка, контролерша талонов, – зимняя истощенность изменила только цвет их лип.
Всем не хочется уезжать из Ленинграда, по от некоторых этого требует постановление об эвакуации определенных категорий граждан. Не хочется, да, впрочем, и хочется, – все в колебаниях и сомнениях, все спрашивают моего мнения: одни – ехать им или не ехать; другие (чей отъезд неизбежен) – куда?
Люди гордятся тем, что до сих пор прожили в городе. Патриотическая гордость зовет их дожить в Ленинграде до конца блокады. Вместе с тем люди не хотят терять свои квартиры и вещи, опасаются лишиться в будущем возможности вернуться в Ленинград; понимают также, что питание в тылу сейчас не лучше, а кое-где хуже, чем в Ленинграде, так как Ленинграду дают и будут давать такие пищевые продукты, каких в тылу не дают никому: и сливочное масло, и мясо, и витамины… Знают, что здесь, «за писательской организацией», они не пропадут, а ехать – это значит оторваться от города, может быть навсегда, кануть в неизвестность: где окажешься да как устроишься, – не повезет, так будешь и без работы, и пропадать с голоду, и жить в конуре…
В столовой Союза писателей – чисто, на столах скатерти, девушки-официантки чисто одеты, никаких очередей нет. Обед – с трех до пяти дня. Все члены Союза получают «бесталонный обед», то есть без вырезки талонов из продовольственной карточки. Все имеют продкарточку первой категории, это значит получают двойную обеденную норму.
Литфонд за городом имеет огороды, свое хозяйство. Овощи обеспечены. Писатели неоднократно получали подарки.
Я несколько раз обедал здесь. Это всегда: полная тарелка вкусного и хорошего супа-овсянки, щей; большая порция каши; на третье либо кусок глюкозы, либо шоколадная конфета, раз дали три квадратика шоколадной плитки.
Считаю, что по нынешним временам это вполне достаточное питание.
Илья Авраменко и оставшиеся члены правления заняты сейчас эвакуацией писателей. Решено эвакуировать всех, кто не нужен здесь для военной работы. Составлены списки. В дни пребывания моего в Ленинграде уехало несколько групп писателей: например, один хороший прозаик, честнейший человек, обессиленный и обезволенный до такой степени, что стал истерически нервным, готовым в любую минуту заплакать. Требовалась огромная выдержка, чтобы спокойно выслушивать его нескончаемые жалобы на судьбу.
По спискам Союза писателей (я подсчитывал вместе с Авраменко) 107 человек находятся в армии (в Ленинграде, на Ленинградском фронте и на других фронтах).
33 человека умерли от голода.
11 человек погибло на фронтах.
6 человек арестованы (Лозин и Петров – расстреляны, Абрамович-Блек, Борисоглебский и кто-то еще, я забыл фамилию, – находятся в заключении по политическим обвинениям, а один – это Герман Матвеев – посажен за спекуляцию).
53 человека подлежат эвакуации. В городе – в гражданском состоянии останется – не помню точно – человек 30.
Остальные эвакуированы раньше. Общий состав членов и кандидатов Ленинградского отделения ССП перед войной был 300 человек с небольшим.
НастроенияРади служения истине я должен, однако, сказать, что в городе, среди обывателей, появились и пораженческие настроения. Несколько такого рода высказываний мне довелось выслушать – впервые за всю войну. Люди эти говорили мне, что, по их суждению, война проиграна, что их страшит возможность взятия города немцами. И, мол, до падения Севастополя и начала немецкого наступления на юге они в это не верили, а теперь думают, что и Ленинграду, пожалуй, не выстоять. И – гадают, гадают, сомневаются, колеблются, рассуждают: как же им «в этом случае» поступить? Что будет с ними?
На днях в квартире отстранившегося от военной службы литератора (имя которого я не считаю нужным назвать)[25] в разговоре с его женой я подметил один из оттенков подобного панического и шкурного настроения: она и уехала бы с мужем из Ленинграда, но ей жалко расставаться с вещами, и уехать трудно, да и зачем? Так питаться, так жить, как здесь, они нигде не смогли бы, потому что питание у них сейчас хорошее: академический паек и другие блага обеспечивают им нормальное существование. И зиму пережить можно: есть запас дров, в кухне будет тепло, поднакопили керосина – будет светло. «Он» любит жить с удобствами, принести ведро воды со двора почитает за тяжелый труд, это вредит его сердцу, ему надоели жизненные невзгоды и неудобства… Но вдруг город возьмут немцы? Это, мол, вполне может случиться. И не будь он литератором, а она – женой литератора, они, может быть, просуществовали бы и под немцами, но такого, как он, немцы в живых не оставят – «ведь правда, вы же сами понимаете, не оставят?» И смотрела мне в глаза, и ждала подтверждения своих слов, разрешения своих сомнений.
Разговаривать с нею мне не захотелось. Сказав для – вежливости несколько незначащих слов, ушел и больше заходить туда не намерен…
Пример такого шкурнического настроения в писательской среде, пожалуй, единственный. Однако несколько раз и среди других представителей городской интеллигенции, даже безусловно храбрых и полных патриотических чувств, но обладающих обостренным восприятием людей я наблюдал признаки потери уверенности в благополучном исходе войны: дескать, на фронте совершены какие-то, быть может решающие судьбу страны, стратегические ошибки!
Мало кто решается высказывать вслух такие свои затаенные мысли, но и без прямых высказываний чувствуется, что настроение у этих людей подавленное.
Один из них, включенный в списки эвакуируемых, недавно спросил меня:
– Как вы думаете, что будет дальше? Ну, вы же с фронта, вы знаете больше меня, вы, может быть, что-нибудь знаете?
– Все, – отвечаю, – на нашем, Ленинградском, отлично!
– Ну, раз отлично, то и скажите только одно слово: ехать мне или не ехать?
И – многозначительный взгляд! Делаю вид, что не понимаю этого взгляда. Раз уж, вижу, человек слаб здоровьем или духом, говорю:
– Конечно, вам ехать – зачем обременять город заботами о своем пропитании, вы же знаете, с какими трудностями связана доставка сюда продуктов. Потому и эвакуируют. Уедете – будете сытее и здоровее, ведь здесь, в таком состоянии вашем, польза городу от вас небольшая.
А вот тем, кто духом силен и кто без колебаний действительно хочет остаться в Ленинграде, таких советов я не даю. Такова, например, служащая в Литфонде поэтесса Наташа Бутова, спокойная, чувствующая себя уверенно, не сомневающаяся ни в чем:
– Я никуда не поеду. Настроение у меня хорошее!
– А с питанием как?
Сказать, что я не пообедала бы второй раз, сразу же после обеда, я не могу. Но у кого есть работа, и кто занят ею, и не распускает себя, не думает о еде, тому этого питания хватает. Я всегда мало ела, теперь поэтому хорошо себя чувствую. Я не истощаюсь, и голодного психоза у меня нет.
