этом ни один вопрос толком не подготовлен, не проработан, во всем царит хаос и произвол – как можно совещаться в таких условиях!
Так он шептал обиженным, обделенным вниманием, но для главных участников конгресса у него были припасены другие речи. Англии, Австрии и Пруссии он внушал, что нельзя допустить усиления России, что растущее влияние императора Александра на европейские дела пагубно для Европы и может обернуться великим злом, что перед лицом этой угрозы надо сплотиться. Талейран верно угадал, на чем сыграть: на тайном страхе Запада перед Востоком, на неприязни, нелюбви Европы к России. Эта нелюбовь неизбывна, неискоренима, метафизична, какими бы дипломатическими жестами, улыбками, выражениями дружбы, показным равнодушием она ни маскировалась. С Россией можно торговать, выгодно сбывать ей свои товары, везти тюки мануфактуры, предметы роскоши, дамское белье, чай, хлопок, можно заключать военные союза ради борьбы с такими чудовищами, как Наполеон, и династические браки, но при этом никогда нельзя забывать о том, что она – чужая. Как это просто! Вот мы сидим, и мы – свои, способны понять друг друга с полуслова, а она – чужая. Чужая со своей Сибирью, Уралом, бородатыми мужиками, избами и самоварами. Чужая потому, что ее не поймешь, не разгадаешь, не раскусишь, и это вселяет мучительную тревогу, от которой становится муторно, тошно, не по себе. Поэтому лучше всего сказать, что Россия – дикая, варварская, нецивилизованная, и на этом успокоиться, больше к этой теме не возвращаться.
Так распалась коалиция и заключен был тайный договор трех против одной: Англии, Австрии и Пруссии – против России, – тот самый договор, который Наполеон, бежавший с Эльбы, обнаружил во дворце Тюильри и, довольный своей находкой, послал Александру. Талейран своего добился: это была блестящая дипломатическая победа, о чем он с гордостью и удовлетворенным тщеславием писал Людовику XVIII. Александр, еще не зная о тайном сговоре, чувствовал противодействие всем своим начинаниям, всем своим планам. Не получалось так, как он наметил: «Будет только справедливо вознаградить моих подданных за все принесенные ими жертвы». Никто не думал о справедливости, и все сразу забыли о чужих жертвах, лишь только понадобилось защищать свои интересы.
В перерывах между совещаниями устраивали балы, танцевали, веселились, пили шампанское, закусывали изысканными паштетами и экзотическими фруктами, флиртовали и шпионили. «Со дня открытия конгресса Вена превратилась в некую международную ярмарку, куда съехались со всех концов Европы коронованные особы и легкомысленные женщины, дипломаты и мошенники, принцессы и торговцы. В городе невозможно найти свободную комнату. Посол каждой страны держит целый штат осведомителей и осведомительниц, главная обязанность которых – наблюдать за другими нациями. Шпионы по случаю дополняют армию шпионов австрийской полиции. Тайные донесения скапливаются в кабинетах. Каждый праздник вызывает поток доносов. Самые очаровательные женщины пытаются, танцуя, болтая или предаваясь любви, выведать что-нибудь у своего партнера. В театральных ложах и альковах, между двумя улыбками или двумя объятьями соревнуются в добывании секретов. По сравнению с этими отрядами добровольных соглядатаев любимая племянница Талейрана Доротея, герцогиня Курляндская, и ее сестра, герцогиня Саганская, действуют как профессионалки».
Ах, милый герцогини, могу представить, как вы притворно жеманитесь, млеете, закрываете прелестные личики китайским веером, а сами держите ухо востро, действуете как профессионалки! Во всяком случае, так пишет современник (возможно, ваш недоброжелатель), а я, сопространственник, вновь пытаюсь соединить прочитанное с увиденным, прошлое с настоящим, иллюзию, причудливый мираж – с действительностью. И в этом соединении прошлое из того, что некогда было, превращается в то, что есть, а сам я, нынешний, настоящий, становлюсь тем, бывшим, танцующим мазурку на балу, а герцогиня Курляндская и герцогиня Саганская с непринужденной легкостью, напускной невинностью и простодушием выведывают у меня дипломатические секреты…
«28.04. 14 часов 14 минут. Едем в Верону на поезде, который идет в Мюнхен. Величественный Duomo в Падуе, палаццо, узкие улочки, руины Arena roma. 14 часов 28 минут. Остановка в Vicenza. На перроне монашка, стайка студенток».
Монахиня пожилая, полная, грузная, вся в черном, с четками в руках. Ну, вот и Виченца – значит, скоро Верона, куда Александр отправился на конгресс осенью 1822 года – улаживать испанские дела, да и греческое восстание против турок требовало неотложных мер, вызывало столько тревог и мучительных сомнений. Вот и совещались, выясняли позиции, спорили, упрямились в главном и уступали в мелочах…
Ноябрь в Вероне выдался очень холодный, совсем зимний: мороз доходил до минус десяти. Итальянцы к такому не привыкли, прятались по домам, но Александр все равно совершал прогулки верхом – по тем самым улицам, по которым мы идем. Да, узкие, пустынные, зимние улицы, стук копыт по мощеным мостовым и удаляющаяся фигура царя в седле: сейчас он скроется за поворотом, а затем неожиданно появится с другой стороны. Вот и Пьяцца делле Эрбе, которую он особенно любил: здесь некогда был римский форум, а теперь нечто вроде рынка, прилавки под круглыми зонтиками, как и во времена Александра. Вот церковь Санта Мария Антика, в которую он часто наведывался, а вот другая, тоже полюбившаяся ему, в готическом духе, – Сан-Фермо-Маджоре. Откроем дверь, заглянем вовнутрь: вот он присел на скамью, потирая озябшие руки, нахмуренный, озабоченный, уставший от словесных баталий, близорукие глаза чуть слезятся, и редеющие волосы зачесаны на лоб. Сквозь прорези окон льет тусклый зимний свет, и пар от дыхания рассеивается в воздухе…
О чем он думает? Не о том ли, о чем там же, в Вероне, говорил Шатобриану? «Не может быть более политики английской, французской, русской, австрийской; существует только одна политика – общая, которая должна быть принята и народами и государями для общего счастья. Я первый должен показать верность принципам, на которых я основал союз. Представилось испытание – восстание Греции; религиозная война против Турции была в моих интересах, в интересах моего народа, требовалась общественным мнением моей страны. Но в волнениях Пелопоннеза мне показались признаки революционные, и я удержался. Чего только ни делали, чтоб разорвать союз! Старались внушить мне предубеждения, уязвить мое самолюбие – меня открыто оскорбляли. Очень дурно меня знали, если думали, что мои принципы проистекали из тщеславия, могли уступить желанию мщения. Нет, я никогда не отделюсь от монархов, с которыми нахожусь в союзе. Должно позволить государям заключать явные союзы для защиты от тайных обществ. На какую приманку я могу пойти? Нуждаюсь ли я в увеличении моей империи? Провидение дало в мое распоряжение 800 000 солдат не для удовлетворения моего честолюбия, но чтоб я покровительствовал религии, нравственности и правосудию; чтоб дал господство этим началам порядка, на которых зиждется общество человеческое».
В этих словах – итог. Нет, не итог всей
