А ты, Сен-Жюст, ты ответишь перед потомством за клевету, брошенную против лучшего друга народа, против самого пламенного его защитника…
…Я вполне сознательно бросаю вызов моим обвинителям, предлагаю им померяться со мной… Пусть они предстанут здесь, и я погружу их в небытие, откуда им никогда не следовало выходить!.. Подлые клеветники, покажитесь, и я сорву с вас маски, спасающие вас от общественной кары!..
…Честолюбие и жадность никогда не имели власти надо мной; они никогда не управляли моими поступками; никогда эти страсти не заставляли меня изменять делу народа; всецело преданный родине, я принес ей в жертву всю мою жизнь…
…Вот уже два дня, как трибунал познакомился с Дантоном; завтра он надеется уснуть на лоне славы; никогда он не просил пощады, и вы увидите, как он взойдет на эшафот со спокойствием, свойственным чистой совести…
Так говорил он более часу подряд, и ничто, казалось, не могло остановить его. Голос креп, приобретал невероятную силу, достигал противоположного берега Сены и ближайших площадей…
Председатель и судьи чувствовали себя растерянными. Комитет общественного спасения, следивший за ходом дела, был настолько обеспокоен, что даже отдал Анрио приказ арестовать председателя и прокурора, подозревая их в слабости; однако затем члены Комитета одумались и приостановили выполнение приказа. Вместо этого несколько представителей Комитета общественной безопасности отправились в трибунал, чтобы поддержать бодрость присяжных.
Положение было исправлено тем, что Дантон, вложивший слишком много энергии и голоса в свою импровизацию, в конце концов выдохся и стал хрипеть. Председатель предложил ему передышку, обещая потом вернуть слово, и утомленный трибун на это согласился.
Конец заседания был занят допросом Эро, Демулена, Делакруа, Филиппо и Вестермана.
Итак, опасения Робеспьера и Сен-Жюста не были плодом их фантазии: разбить «давно сгнивший кумир» оказывалось совсем не легким делом.
Третий день процесса, 15 жерминаля (4 апреля), стал днем, перелома; укрепив вначале надежды дантонистов, он же затем эти надежды и разбил.
С утра на скамью подсудимых сел новый обвиняемый. Это был Люлье, прежний прокурор Парижского департамента. Ему инкриминировали связь с Шабо и пособничество планам аферистов.
Дантон выглядел очень возбужденным. Он разразился нападками на Робеспьера и Сен-Жюста, на Кутона, Билло, Амара и Вулана и особенно на Бадье. Он повторил требование, предъявленное накануне Делакруа: пусть обвинение вызовет тех свидетелей – членов Конвента, которых хотят услышать жертвы неправедного суда!
Когда Фукье-Тенвиль ответил отказом, Дантон стал обращаться прямо к зрителям. Остановив взгляд на любопытном, взобравшемся на скамейку, Жорж крикнул ему и его соседям:
– Бегите в Конвент! Добивайтесь, чтобы прислали наших свидетелей!
Так как ропот народа начинал тревожить судей, напуганный Фукье отправил в Конвент письмо, в котором изложил требования подсудимых.
Дантон и его друзья считали себя почти спасенными.
А между тем неумолимая коса смерти была уже занесена над их головами.
В Комитеты поступил донос от арестанта Люксембургской тюрьмы некоего Лафлота.
Лафлот сообщал, что в тюрьме составлен заговор, во главе которого находится приятель Демулена, генерал Артур Диллон. Заговор ставил целью освободить Дантона и его сообщников. В случае успеха заговорщики рассчитывали перерезать «комитетчиков» и захватить в свои руки власть. Выяснилось также, что конспираторов субсидировала Люсиль Демулен, которая переправила Диллону тысячу экю с целью собрать толпу около трибунала.
Открытие этих фактов взволновало членов правительства и вынудило их к принятию ответных мер.
Так как письмо Фукье-Тенвиля Конвент переслал в Комитеты, оно оказалось в руках робеспьеристов почти одновременно с доносом Лафлота. Сравнив оба документа, члены Комитетов решили, что это части единого целого. Немедленно в Конвент был направлен Сен-Жюст. Он рассказал о происшедшем и потребовал, чтобы Конвент принял декрет, лишающий права участвовать в прениях всякого подсудимого, оскорбившего национальное правосудие.
Декрет был тут же принят, и Вадье доставил его Фукье-Тенвилю.
Когда декрет и донос Лафлота были оглашены в трибунале, обвиняемые поняли, что погибли. Демулен воскликнул:
– Злодеи! Им мало того, что они убивают меня; они хотят убить и мою жену![35]
В сильном волнении Дантон потребовал, чтобы судьи, присяжные и народ заявили, правда ли, что национальное правосудие оскорблено. Заметив Вадье и Вулана, он крикнул:
– Взгляните на этих подлых убийц! Они будут выслеживать нас до самой смерти!
Эрман поспешил закрыть заседание.
Итак, надежды на народ не оправдались. Простые люди не пожелали вмешиваться в судьбу Дантона: он давно уже стал для них чужим…
Утром 16 жерминаля прений не возобновили.
Фукье спросил присяжных, составили ли они представление о деле. Понимая, что означает этот вопрос, Дантон и Делакруа бурно запротестовали:
– Нас хотят осудить, не выслушав? Пусть судьи не совещаются! Мы достаточно прожили, чтобы почить на лоне славы, пусть нас отвезут на эшафот!..
Дантон вдруг ударил себя по лбу:
– Я заговорщик! Мое имя причастно ко всем актам революции: к восстанию, революционной армии, революционным Комитетам, Комитету общественного спасения, наконец к этому трибуналу! Я сам обрек себя на смерть, и я – умеренный!
Он дико захохотал.
Демулен до такой степени вышел из себя, что смял листки со своей защитной речью и бросил комок в голову Фукье-Тенвилю.
Трибунал, применяя декрет, лишил обвиняемых права участвовать в прениях. Их отвели обратно в Консьержери, и там, в канцелярии, некоторое время спустя секретарь суда прочитал им приговор, вынесенный присяжными.
Все, за исключением Люлье, приговаривались к смертной казни.
Казнь должна была совершиться немедленно. Осужденных тут же сдали на руки палачу.
– Ну и жирная дичинка у тебя сегодня! – жандарм с улыбкой подмигнул гражданину Сансону.
Тот вздохнул.
Дело не легкое! Пятнадцать человек; всем – подстриги волосы, свяжи за спиной руки, помоги взобраться на телегу, а там… там успей все кончить до темноты, когда сейчас уже почти четыре! Пациенты, слава богу, почти все смирные. Зато этот, длинноволосый, стоит пятерых. Как он орал, как вырывался из рук помощников Сансона! Его пришлось связать, словно бешеного; а рубашка на нем превратилась в клочья…
…Долог и труден путь от Консьержери до площади Революции. Три телеги едва ползут, подпрыгивая на каждом ухабе и доставляя нестерпимую боль всему телу. Невозможно стоять прямо, когда руки связаны.
Невозможно – а нужно.
Ибо Жорж Дантон хочет отправиться в преисподнюю, стоя во весь свой богатырский рост.
Лицо его благодушно. Он улыбается. И даже… декламирует Шекспира!
…Бедный Камилл! Сколько он плакал сегодня! Вот и сейчас он кричит надрываясь:
– Народ! Тебя обманывают! Убивают твоих лучших защитников!
Жорж пытается образумить друга:
– Успокойся и оставь эту подлую сволочь!..
Дантон больше не верит в санкюлотов. С безразличием смотрит он на серую массу; которая со всех сторон молчаливо окружает телеги.
…Какой чудесный день сегодня! Солнце светит вовсю, на небе ни облачка, а деревья оделись яркой, свежей листвой. Как, должно быть, хорошо теперь в Арси!..
…О! Что-то страшно знакомое… Да ведь это же Пон-Неф! А вот и маленькое кафе «Парнас», где Жорж впервые встретился с Габриэлью…
…Парк Пале-Рояль… Здесь он обручился с революцией…
…Телеги стучат по улице Конвента, бывшей Сент-Оноре. И опять все кругом так хорошо знакомо. Якобинский клуб, где было выдержано столько баталий, немного подальше – дом столяра Дюпле, обиталище Неподкупного…
Жорж поднимает голову.
– Ишь ты! Все окна закрыты ставнями, словно жильцы уехали или вымерли… Ну нет, Дантона не проведешь, он оставит по себе память!.
Его страшный голос заставляет- вздрогнуть жандармов и отпрянуть толпу.
– Робеспьер! Я жду тебя! Ты последуешь за мной!..
Что это? Словно тяжкий стон раздался из-за закрытых ставен. Или только так показалось?..
Солнце было совсем недалеко от горизонта, когда телеги прибыли, наконец, на площадь Революции. Статуя свободы горела багровым отблеском. Черной двуногой химерой выделялась машина смерти.
Сансон торопился и подгонял своих людей. Эро де Сешель, которому предстояло подняться первым, хотел поцеловать Дантона. Их разняли.
– Дурачье, – беззлобно заметил Жорж, – разве вы можете помешать нашим головам поцеловаться в корзине?..
