Долгорукий старался всеми силами, чтобы сейм разошелся в положенный срок (шесть недель) без заседаний. «Думаю, – писал он, – что для интересов вашего величества будет полезно, если сейма не будет; посол Хоментовский не донесет сейму о своем неуспешном посольстве в Петербург, и ответ, ему данный, не будет прочтен до будущего сейма; таким образом, король, его приверженцы и министры иностранные лишатся хорошего средства действовать против России. Король говорит, что я в прошлый сейм роздал 90000 и сейм разорвал, а теперь будто обещал раздать 100000, чтоб не допустить сейму начаться. Но у меня канцеляристы одиннадцать месяцев живут без жалованья, в великой нужде; что прислано ко мне из дому для моего пропитания, и то трачу для поддержания интереса вашего величества и всего государства. Кроме того, занимаю деньги. Во всю мою бытность в Польше редко когда мне было так трудно, как теперь, потому что саксонские и других дворов министры рассыпают большие деньги на сейме; однако за помощию божиею надеюсь, что ничего важного не сделают и на этих днях сейм без заседаний расползется».
Сейм действительно расползся 25 октября. Гетманы, многие сенаторы и поветовые послы просили Долгорукого, чтобы при общем мире царское величество не оставил Речи Посполитой, которая ни от кого никакого предложения о мире принимать не будет, надеясь во всем на покровительство царского величества. Долгорукий с торжеством доносил, что врагам царского величества не удалось поднять Польшу, единственную страну, через которую можно было действовать против России, ибо через море действовать трудно.
Король Август, видя неуспех, стал думать о сближении с старым приятелем своим, царем. Долгорукий в декабре послал просьбу царю позволить приехать ему в Петербург; король, прощаясь с ним перед отъездом своим из Варшавы, просил отправить в Петербург сына, Сергея Григорьевича, с поручением от него, короля, к царскому величеству. Поручение состояло в том, чтоб восстановить прежнюю дружбу между двумя государями; но так как прерванная дружба может быть прочно восстановлена только чрез объяснение причин неудовольствия, то Долгорукий должен был объяснить Петру, что союз короля с императором, на который так жалуется царь, есть союз чисто оборонительный, вынужденный отстранением короля от участия в Аландском конгрессе; что с Швециею король не заключил никакого договора, ибо не имел к тому никаких побуждений; правда, что Швеция предложила прелиминарный договор, и, может быть, царю сообщен этот проект, но большая разница между проектом договора и заключенным уже договором; а король прямо объявил шведскому двору, что предложенный договор еще не может быть заключен. Таким образом, царь не имеет причин жаловаться на короля, а король имеет много причин: отстранение от участия в Аландском конгрессе, дело принца вейсенфельского, сношения с Портою Оттоманскою и Станиславом Лещинским, данцигское дело; но король нигде ни на что не жаловался и ничего не предпринимал против царя, будучи уверен, что рано или поздно царское величество признает ложность внушений, сделанных ему против короля. Для большого успеха своего объяснения король счел нужным прибавить угрозу: «Царь помнит договор, заключенный им с королем и Речью Посполитою; так надобно, чтоб он сообщил королю свои намерения относительно Ливонии. Интерес царя требует, чтоб он как можно скорее объяснил королю свои виды; королю надобно их знать для предупреждения событий, которые могут случиться мимо его воли. Что, если театр войны перенесется в Польшу? Король не может остаться один; он должен принять ту или другую сторону. Он, естественно, больше всего желает жить в дружбе с соседями; но если соседи не хотят жить в дружбе, хотят обращаться как с врагами или с покоренными, то поневоле надобно искать других, которые бы вели дело иначе. Мы предлагаем дружбу за дружбу. Иностранные государства знают очень хорошо, как важно для них, чтоб никто в Польше не разыгрывал роль хозяина; они хорошо также знают сильную и слабую сторону царя и потому могут воспрепятствовать ему хозяйничать в Польше».
Князь Сергей Долгорукий отправился с этим поручением в Петербург и в 1721 году возвратился с ответом: «Предлагая о возобновлении дружбы, не следовало возобновлять дел, напоминание о которых может быть только противно царскому величеству. О мирных переговорах у России с Швециею король не только знал, но и побуждал к тому чрез министров своих еще в Голландии, чрез барона Лоса, и потом в Берлине чрез графа Мантейфеля и того же Лоса, а в допущении королевского министра на Аландский конгресс царское величество никаких препятствий не делал, напротив, велел домогаться об этом у шведских министров. Король не имел никакой причины для своей безопасности, как он говорит, заключить известный Венский договор, потому что его величеству ниоткуда никакой опасности не было; а с какою целию этот договор заключен – это всему свету известно. Касательно прелиминарного договора с Швециею царскому величеству известно, что он подписан графом Флемингом и шведским генералом Траутфеттером и потом в Швеции ратификован. В деле принца вейсенфельского виноват король, зачем так долго не присылал ратификацию договора. В Константинополе ничего ко вреду королевскому не предлагалось. На предложение Станислава Лещинского царское величество всегда отвечал отказом. Королю хорошо известно, какой был вред общим интересам от жителей Данцига; от короля и Речи Посполитой требовали удовлетворения, не получили и принуждены были добыть его сами. Царское величество показал королю столько дружбы и благодеяний, сколько возможно ему было без потери собственного интереса, и если в чем не мог его королевскому величеству услужить, так это потому, что встретил препятствие в собственном интересе, который имеет много общего с интересом Речи Посполитой. Относительно угрозы, что театр войны перенесется в Польшу, которая должна будет принять ту или другую сторону, царское величество спокоен и безопасен, потому что он ничего не ищет в Польше, кроме сохранения тамошних прав и вольностей; он не думает, чтобы кто-нибудь из соседей питал против него за это злобу или зависть, кроме врагов и тех, кому это неприятно. Впрочем, опыт показал, что царское величество, в надежде на правоту своего дела, не привык позволять кому бы то ни было пугать себя угрозами».
Царь был спокоен и безопасен относительно Польши и потому мог не обращать внимания на угрозы польского короля. Русское влияние победило в Польше влияние английское, австрийское и влияние польского короля; тройной союз не повел ни к чему в Польше. Но посмотрим, какое впечатление произвел он на Пруссию, эту хищную и робкую державу, трепетавшую за свои новые приобретения. Как изворачивалась она между Россиею и тройным союзом, когда перемены в Швеции по смерти Карла XII поставили царя в затруднительное положение?
В январе 1719 года граф Александр Головкин именем царским просил у короля Фридриха-Вильгельма откровенного мнения и совета, как поступать в шведских делах, какой стороны выгоднее держаться: стороны ли герцога голштинского или принца гессенского? «Теперь объявлять себя еще не время, – отвечал король, – если по верным ведомостям окажется, что партия герцога голштинского будет сильнее, то я не только его сторону принять, но и дочь мою за него замуж выдать готов; если же партия гессенского принца возьмет верх, то и с ним сладить можно. Теперь ничего другого делать нельзя, только надобно нам больше прежнего вместе держаться и ждать верных ведомостей из Швеции». Когда Головкин стал говорить об ожидаемом в Берлине приезде принца Евгения, то король сказал: «Я вас паролем моим обнадеживаю, что против царского величества ни во что не вступлю и о всех предложениях откровенно сообщу, ибо одного только в свете имею друга, его царское величество, на которого впрямь надеяться могу, и взаимно его величество на меня твердо надеяться может, и в том, верно, пока жив, стоять буду; только и с другой стороны, смотря по положению земель моих, принужден я наружную дружбу соблюдать и остерегаться, чтоб ни цесарю, ни цесарству не подать причины к вражде, а саксонцы, несмотря на то что они великие интриганы, ничего мне не сделают, когда я с царским величеством буду в крепком союзе».
Из Швеции начали приходить вести, что английский двор берет там верх, и в Берлине стали очень беспокоиться. Ильген толковал Головкину: «России и Пруссии непременно нужно спешить заключением мира с Швециею, чтоб другие не предупредили: тогда будет поздно, особенно нам». Головкин отвечал: «Мы стараемся о мире, но не для чего заключать его с уроном, ибо нечего бояться, если Россия и Пруссия будут в твердом союзе». В начале апреля король сообщил Головкину по секрету: «Английский король говорил моему резиденту, что если я хочу непременно удержать за собою Штетин, то входил бы с ним в теснейшую связь, и он будет стараться доставить Штетин Пруссии, и при этом советовал, чтоб я порвал союз с царским величеством; но так как я на Бернсторфа сердит, то он, король, хочет переговаривать об этом деле чрез английских министров и прислал в Берлин Витворта». «Английский король, – отвечал Головкин, – теперь ласкает только для того, чтоб разлучить Пруссию от России, но из прежних примеров видно, что от Англии надеяться нечего: когда склонили ваше величество к Штральзундской кампании, то король английский обещал и войско, и флот и ничего не дал». Головкин просил не слушать английских предложений; король повторил уверения, что останется в тесной дружбе и союзе с царским величеством и будет откровенно сообщать все предложения Витворта. Шведские дела, от хода которых зависело сохранение Штетина, не могли поглотить все внимание прусского правительства: оно не спускало глаз с Польши, чтоб не дать Саксонии усилиться здесь, и Фридрих-Вильгельм говорил Головкину: «Цесарь желает помириться с вашим государем, и царскому величеству надобно это сделать, обещать ему не вмешиваться в имперские дела, но с тем, чтоб цесарь не вмешивался в польские; интересам России и Пруссии будет очень вредно, если наследный принц саксонский получит польскую корону; этого никак нельзя допустить, и если будет нужно, то я все свои войска употреблю». Прусские министры объявили Головкину, что они разослали по Польше своих агентов склонять поляков на прусскую сторону и внушать им, что король Август добивается самодержавия в Польше и наследственности для своего дома.
