с живущими на них зависимыми крестьянами отбирались и передавались в собственность правителя [949].
Таким образом, татарская элита, остававшаяся некрещеной с 1680‐х годов, была вновь, и на этот раз окончательно, поставлена перед выбором: либо со сменой религии полностью интегрироваться в сложившуюся российскую социальную структуру (в их случае принятие православной веры означало именно это), либо экономически обнищать. К тому же беспощадное выполнение указа нередко приводило к тому, что экспроприация земель выходила за пределы, обозначенные в тексте указа. Жалобы татар заставили правительство в 1715 году уточнить, что у мирз и татар должны быть отобраны «только» русские православные крестьяне с их пахотной землей и всем к ней принадлежащим, но не все остальные дома и земли, которые помимо этого находились во владении татар [950].
Последний значительный удар в череде законодательных актов, касающихся миссии, Петр нанес в 1715 и 1718 годах. В этот раз его распоряжения были направлены на оставшихся служилых людей мусульманского вероисповедания Среднего Поволжья, которые участвовали в походах российских армий и после 1713 года все чаще привлекались к трудовой повинности. Поскольку царь обнаружил на Среднем Поволжье ценные дубовые леса, древесина которых была ему крайне необходима для строительства флота в Санкт-Петербурге, он объединил потребность государства в древесине с отправкой на принудительные работы отобранных по вере людей: все служилые люди Среднего Поволжья нехристианского вероисповедания, «служилые мурзы, татары, мордвины и чуваши» были наняты без оплаты и внесены в акты как приписанная к корабельным лесам категория населения. Правда, со временем они могли освободиться от работы, уплатив выкуп [951]. Но в длительной перспективе, тяготы в сочетании с обязанностью поставлять рекрутов вели к тому, что те служилые люди, которые оставались в своей нехристианской вере, среди них особенно много татар, должны были расстаться со своими земельными владениями и перенести свой экономический фундамент на торговлю [952].
Такое развитие петровской религиозной политики в отношении «примитивных религий» в Сибири и мусульман в волжском регионе, казалось, указывает на одно направление: представляется, что речь идет об объявлении войны всем, кто не готов принять русскую православную религию. Можно предположить также, что продвигалась политика, цель которой состояла в том, чтобы, с одной стороны, усилить русскую православную религию как выражение насильственно-военного (и культурного) притязания на гегемонию российского господства, а с другой стороны, гомогенизировать все население через религию.
М. Раев, а затем Пол Верт разработали другую, более углубленную интерпретацию стремления Петра I коренным образом изменить державу и вместе с этим религиозную среду. Они указывают на воспринятый царем доминирующий в Западной Европе идеальный образец упорядоченного полицейского государства [953]. В соответствии с ним Петр I ставил во главу угла рациональную организацию, в подражание немецким правилам делопроизводства, любой общественной деятельности, которая включала также новую организацию церкви и религиозной жизни [954]. Таким образом, Раев и Верт определяют миссионерский импульс царя как проявление полицейского государства и камерализма: религия должна была быть полезной при регулировании поведения, а нехристиане должны были подчиняться моральному авторитету православного духовенства. Кроме того, внесение в общинные реестры должно было способствовать более глубокому включению подданных в зарождающуюся бюрократическую государственную структуру и сделать их более удобными для мобилизации в соответствии с камералистской политикой [955].
Эта аргументация кажется на первый взгляд убедительной. Она предлагает объяснение интервенционистского характера петровской политики, которая была направлена на изменение образа жизни всех подданных. Однако при более внимательном рассмотрении — и это еще предстоит объяснить, становится очевидным, что принятие камералистических концепций, так же как идеального образца упорядоченного полицейского государства, хотя и важно для понимания, но недостаточно для адекватного восприятия и анализа петровской кампании по обращению в христианство нехристиан на юге и Востоке.
Обращение в христианство в зависимости от уровня цивилизованности
Собственно говоря, образ интервенционистской политики, ставящей себе цель гомогенизировать всех подданных согласно рациональным принципам, скрывает принципиально иной мотив — мотив, который весьма важен для аналитической классификации миссионерских кампаний. Этот мотив становится явным только в том случае, если взглянуть на политику по отношении к империи в целом, точнее говоря — на петровскую религиозную политику по отношению к неправославным, но христианским конфессиям: в течение всего XVII века любого, кто не был привержен православной вере, на русской земле называли «иноземцем». Это в равной мере относилось и к сибирским оленеводам, и к остзейским немецким дворянам. Сообщество, определяемое как «мы», для русского и находящегося под русским влиянием населения базировалось на принадлежности к русской православной вере [956]. Поэтому тот, кто однажды переходил в православную веру, не только становился подданным российского государства. Покидать страну ему позволялось только с разрешения царя, да и то лишь на некоторое время [957].
Сообщество всех тех, кто принадлежал к другой конфессии, но также был христианской веры, с русской православной точки зрения до конца XVII столетия занимало невысокое положение. И они, конечно, не были поставлены в равные условия с принадлежащими к Русской православной церкви: протестанты считались язычниками — погаными немцами [958], западные европейцы — некрещеными иноземцами [959], а католики — еретиками, которые должны были сначала покаяться, а затем принять повторное крещение [960]. В своем завещании Иоаким, московский патриарх Русской православной церкви, в 1690 году призывал «никакоже они <…> попустят кому христианом православным в своей державе с еретиками иноверцами, с Латины, Лютеры, Калвины, безбожными Татары <…> общения в содружестве творити», и напомнил, что «еретикам отступным» должно быть запрещено строить «костелов Римских, кирок Немецких, Татаров мечетов» [961].
Эту традицию XVII века прервал Петр I, ориентировавшийся на Западную Европу. Царь сознательно хотел, чтобы начавшуюся в 1701 году Северную войну против Швеции воспринимали не как войну с религиозным подтекстом, а как войну за незамерзающие порты, Остзейские губернии и живущих там людей [962]. Конфессиональное противостояние, которое он особенно подчеркивал в ходе столкновения с мятежным казацким гетманом Иваном Мазепой в 1708–1709 годах (последний был «предателем» собственной веры по отношению к полякам-католикам), он преуменьшал, когда речь шла о протестантской Швеции. Религиозный антагонизм по отношению к Западу должен был быть прекращен раз и навсегда [963].
В манифесте от 16 апреля 1702 года, в котором он приглашал западноевропейцев приехать в «Россию» для «улучшения» Русского государства и поступить на царскую службу, он взял на вооружение новейшие и самые революционные формулировки своего времени по проблеме религиозной свободы. Он заверил возможных заинтересованных лиц, что они смогут и впредь без ущерба придерживаться своих христианских верований [964]. По
