Прошу прощения у читателей, для которых я недостаточно интеллигентен. Что поделать! Мы, петербургское быдло, вообще плохо понимаем аристократов с Привоза и Молдаванки. Но в своих оценках писателей я подразумевал только вот такое, совершенно вне вкусовых или партийных ощущений, принятие их массой читателей. Повторюсь: на фоне постоянно и с удовольствием читаемых Чуковского и Паустовского имена гигантов еврейской России звучат убого.
Алексея Толстого и Илью Эренбурга Оруэлл называл коротко и ясно — «литературными содержанками». Но Алексей Николаевич Толстой, при всей своей проституточности, все же очень талантлив. Даже его «Хождение по мукам» — шедевр, хотя порой и очень дурного свойства. А вот Илья Григорьевич Эренбург, как ни тверди о его гениальности, содержанка на редкость скверная. Возьмите хоть его «Хулио Хуренито», хоть «Я жгу Париж», хоть «Бурю»… В этих вещах — всех до единой! — все признаки плохой литературы, сделанной на заказ, сляпанной торопливо и на злобу дня.
То есть любое произведение и всегда делается на злобу дня, это понятно. Но ведь это можно сказать и о произведениях Булгакова, а уж тем более Алексей Толстой откровенно выполнял социальный и политический заказ. Но это не у Булгакова и Толстого, а именно у Эренбурга книги, во-первых, неимоверно растянутые и скучные, а во-вторых, чудовищно перегружены полузабытыми и совершенно неважными деталями. Даже профессиональный историк вынужден напрягаться, чтобы вспомнить, что такое «горшочки с мясом» или кто такой «карлик луженая глотка»9.
Разъяснять это Эренбург не считает нужным, и книги попросту трудно читать. Потому и не переиздают этого «гениального» писателя — читателей у него нет. А вот А. Толстого — издают до сих пор, и издавать будут еще долго.
Только не надо доказывать мне, что русские писатели тоже бывают бездарными! И что их, случается, раздувают, как лягушку раздувают через задний проход, — для придания нужных размеров. Маяковский ничем не интереснее Бялика, Демьян Бедный еще омерзительнее Багрицкого, а про Федора Гладкова, выпустившего в 1925 году творение с романтическим названием «Цемент», или К. Федина я могу спросить так же ехидно, как спрашивал про Шиманского и Переца: что?! Вы не читали этих гениев?! Ах вы, ужаснейшие русофобы! Ведь не читать Маяковского, не переваривать Демьяна Бедного, испытывать рвотный рефлекс от «Цемента» могут, само собой разумеется, только мрачные типы, ненавидящие весь русский народ.
Ведь если такого рода выводы позволяют себе люди еврейского происхождения, то мы-то чем хуже?! Давайте гнуть такую же линию… Если в Израиле не перечитывают «Цемента», если президент Израиля не кладет под подушку «Города и годы» Федина — необходимо объявить «эту страну» (в данном случае Израиль) «страной с давней традицией ненависти к русским» и сборищем сиволапого мужичья.
Только с помощью все той же клаки, о которой писал Шафаревич, можно сделать так, что Эренбурга будут называть «гениальным писателем», а в том же «Лехаиме» можно будет прочитать о традиции русских романов-эпопей, созданных Толстым, Достоевским и Гроссманом.
Такая попытка любой ценой «присоседиться» к великанам русской словесности может вызывать разве соболезнующую улыбку — ах, эти комплексы неудачников… В книжных магазинах и Польши, и Германии не раз доводилось мне испытывать неясную гордость, встречая на прилавках книги Достоевского, Толстого и Булгакова. Один букинист в Варшаве даже назвал их «Великой русской тройкой» — тремя самыми читаемыми в мире русскими писателями. На вопрос же о Гроссмане этот букинист спросил коротко и ясно: «А это кто такой?».
Так что и тут — некий, может быть, и неприличный, и неправильный, но очень понятный подход к тому, что такое «лучшие писатели»: это самые читаемые писатели. Так вот, Достоевский, поносимый в первые двадцать лет советской власти, Булгаков, на которого тявкал Безыменский, — очень читаемы. В том числе на польском, немецком, английском и португальском языках (и еще на сорока или пятидесяти языках, которые называть недосуг). А вот Гроссман, как его ни объявляй гениальным, как ни ставь рядом с Толстым и Достоевским, — все равно не читается в сравнимых масштабах. И на другие языки не переводится.
Разумеется, далеко не все евреи будут называть «гениальным» и «великим» роман только потому, что он вышел из-под блудливой руки именно еврейского графомана. Но число их, как мы видим, достаточно велико, чтобы формировать репутации многих и многих литераторов.
В первое двадцатилетие советской власти сомневаться в гениальности еврейских писателей не рекомендовалось: не ровен час, пойдешь по этапу, а то и будешь расстрелян, как антисемит. Статья-то в Уголовном кодексе существовала и время от времени применялась.
Чуковский в 1909 году сомневался в значимой роли евреев в русской литературе. В 1917 году перековавшийся Корней Иванович уже участвовал в пропаганде вооруженных отрядов сионистов [185]. А куда бы он делся, интересно?!
Если же отринуть все, что наболтала эта клака за последние полвека, и подвести итог двадцатилетию господства над Русью трех еврейских голов, остается только подивиться убожеству, кое предъявлено «городу и миру». И не только убожеству — просто сказочному провинциализму.
Интересная вещь: один из национальных комплексов поляков состоит в том, что польская культура, мол, очень уж провинциальна. И интересуется она проблемами, которые никому не нужны, и символика ее непонятна никому за пределами Польши, и истории польской никто в Европе не знает… В этих вздохах поляков много преувеличенного но интересен сам факт этого страха быть неинтересными, непонятными, зафиксироваться только на своих национальных проблемах.
А вот у евреев ничего подобного! Многие из них искренне убеждены, что Шолом-Алейхем — это писатель, «сто лет со дня рождения которого отмечается всем миром в 1959 году» [186, с. 35]. Ой! Ну таки прямо и «всем миром»?! «Если некоторые склонны называть „крупнейшими" писателями Бабеля, Юшкевича или Шолом-Алейхема, то это еще не значит, что они таковыми и являются» [175, с. 61].
Все это не столько смешно, сколько тоскливо. И напоминает фразу из письма, посланного в свое время Франклином Джорджу Вашингтону: «Весь мир напряженно следит, будете ли вы продавать акции этой фирмы».
Тот же самый «весь мир» чествует Шолом-Алейхема и называет Гроссмана писателем масштаба Достоевского и Толстого. Не забыть позвонить в сумасшедший дом, узнать, делают ли они прививки от мании величия и патологического провинциализма. А то ведь, чего доброго, еще заразишься, разгребаясь со всем этим бредом.
Я согласен с русским коллегой в главной оценке: польско-русские евреи ашкенази дали миру поразительно мало. Поразительно — принимая во внимание, сколько возможностей предоставила им история. Логично.
С точки зрения Марса, верно и второе — что большинство творческих людей еврейского происхождения, во-первых, не считало свою национальность чем-то невероятно важным. А во-вторых, не принимало участия в революционных безобразиях. Правда, какой-то особой приверженности этих евреев ко всему русскому я, старый Марсианин, как-то не наблюдаю. Творческие люди вообще мало носятся с национальными идеями: у них есть более интересные занятия. А к революции образованный еврей вряд ли относился с меньшим отвращением, чем образованный русский.
А есть и другая сторона, о которой не пишет Буровский: активными творцами советской культуры, отрывателями русской головы были русские крестьянские писатели, благословлявшие террор, вякавшие про «белое стадо горилл», оправдывавшие погромы кулацких хуторов и помещичьих имений.
Сергей Есенин, типичный богоотступник, много раз творивший стихотворное осквернение святынь — и исторических, и религиозных, — стал в годы «перестройки» своего рода штандартом, символом «своего», погибшего от «ихних» рук. Но чем отличается Есенин от очень многих еврейских писателей? От Багрицкого, в качестве примера?
Парадокс — нов числе творцов Одесского периода русской культуры надо назвать и Есенина, и Демьяна Бедного. Да! Не забыть еще Джамбула, Улуг-Зода и Назыма Хикмета. Кто лидирует? Евреи. Но тенденция развития — одна, и принимают в ней участие все народы Российской империи. Напомню еще раз, что к 1917 году двое из трех образованных людей Российской империи — евреи.
А если уж про Есенина — чем отличается попытка водрузить Есенина на штандарт от попыток болтать про «всемирное значение» Шолом-Алейхема? Не обсуждаю здесь размер таланта — очень все это спорно, да и многое с Марса непонятно. Но само желание взять кого-то, чье-то имя, и сделать его знаменем для «своих», многократно раздувая значение этого «своего», — здесь-то в чем разница?
