Московские слухи подтверждал в своем донесении в Париж и неизвестный французский агент. «Шуйский известен как человек гордый и жестокий, что причинило величайшее смущение в народе, — извещал он французский двор. — Говорят, что он, будучи сам весьма богат и могущ, намерен оставить власть и позволить чинам свободное избрание, причем полагают, что Скопин предпочтен будет всем. Из сего видно, что все москвитяне, как люди (не)постоянные и обманчивые, присоединятся к сказанному Скопину, оставив и Дмитрия, и короля, и всякую другую партию…»[537] Скопин, конечно, не мог знать текста этой депеши, которую обнаружат спустя много лет в Публичной королевской библиотеке Парижа. Но если бы знал, то понял, как правильно он поступил с посланцами Прокофия Ляпунова, недавно приезжавшими к нему в Александровскую слободу.
Человек нетерпеливый, нрава необузданного, Прокофий Ляпунов, наслушавшись разговоров о возможных кандидатах на престол вместо царя Василия — а их называли немало: и Василия Голицына, и Михаила Скопина, и сына короля Сигизмунда III Владислава, и самого Сигизмунда, — решил опередить всех. В Александровскую слободу приехала из Рязани от него «станица» — отряд с грамотой, в которой Прокофий подробно расписал, почему не может долее царствовать Василий Шуйский: и стар он, и неудачлив, и доносчиков привечает, и с колдунами ворожит. Чего только не припомнил Ляпунов и каких «укорных словес» не приплел, желая подтолкнуть князя Михаила к борьбе за престол: «здороваша на царстве», тем паче что и борьбы-то, как он считал, никакой не будет — все и так поддержат родовитого Скопина[538]. Одного не учел дворянин Ляпунов, когда-то прощенный царем Василием за измену и отправленный им на воеводство в Рязань, что не всяк может служить, как они с братом, — сегодня вашим, завтра нашим; некоторые свой долг до самого смертного часа помнят.
Под многими словами той грамоты мог бы подписаться князь Михаил, но как потом людям в глаза смотреть? Сам Василий когда-то подыскивал престол под царем «Димитрием» — так ведь тот самозванцем оказался, а царь Василий все же избран на Земском соборе; помнил Михаил слова апостольского послания, что любая власть — она от Бога. Грамоту он эту конечно же на глазах посланцев изорвал, а их повелел, позвав слуг, арестовать, связать и под усиленной охраной, чтобы не сбежали по дороге, отправить в Москву. Но посланцы все как один бухнулись в ноги князю и завопили о своих семьях, которые останутся без кормильцев, да о несладком своем житье в Рязани, где «Прокофьево насилие» цветет буйным цветом.
Скопин не сомневался, что в Москве их не пощадят: будут пытать, пока они не расскажут все, даже то, о чем никогда и не знали, а потом, если выживут, может быть, и простят. Ну что ж, а при блаженной памяти царе Иване Васильевиче, который здесь вот, в Александровской слободе, в своем опричном, «вдовьем» уделе жил, — так после пыток точно казнили бы, не помиловали изменников. Внезапно, будто рядом, прозвучал в памяти Скопина истошный крик: «Измена!», и на миг промелькнуло перед его глазами то, что он хотел бы забыть навсегда: искаженное ужасом лицо новгородского владыки Исидора, дрожащими губами шепчущего молитвы, разъяренная толпа на Софийской площади и на земле растерзанное, неживое тело воеводы Татищева с неестественно вывернутой шеей.
Он мотнул головой, словно пытаясь отогнать страшное видение, отвернулся от все еще вопящих рязанцев.
— Не хочу я вашей крови, — наконец произнес он, по-прежнему не глядя на них, — поезжайте к себе в Рязань. — И помолчав, добавил: — А воеводе своему передайте, чтобы мне он таких грамот больше не присылал, пусть царю нашему Василию, которому он крест целовал, прямит и служит лучше.
Нужно ли описывать радость пощаженных гонцов, которые норовили руки целовать «милостивому боярину», а дорогой домой дружно решили, что лучшего царя, чем воевода Михайло Васильевич Скопин, и желать не нужно.
«Видно, шила в мешке не утаишь, если в Москве стало известно, что я их отпустил, — размышлял невесело воевода под тягостный свист ветра за окном. — Наказывает меня Господь за смерть Михайлы Татищева, недаром говорится: „Уклонися от зла и сотвори благо. Взыщи мира и пожени и“» (Пс. 33, 15). В палате с низким сводом, где пировал когда-то сам царь Грозный со своими опричниками, обгоревшая свеча закапала воском и дубовый стол, и свитки грамот, а воевода все сидел наедине со своими тяжелыми думами. «Значит, отсюда, из слободы, кто-то уже „порадел“, донес царю о приезде „станицы“, и о том, что я отпустил рязанцев восвояси, а не отправил их, как того следовало, в Москву», — Скопин еще раз взял в руки письмо, в котором ему сообщали: царь Василий и его братья «на князь Михаила нача мнение держати»[539].
Спустя год князь Дмитрий Михайлович Пожарский в аналогичной ситуации поступит именно таким образом: когда неугомонный Прокофий Ляпунов пришлет к нему в Зарайск грамоту с предложением мстить царю Василию за смерть воеводы Михаила Скопина, Пожарский немедленно известит об этом предложении царя[540].
Скопин заметил, что царь теперь к его советам вовсе не прислушивается. Вот и сейчас, осенью, чтобы покончить с войском Сигизмунда III, Василий отправил в Швецию специальное посольство с просьбой увеличить наемные войска. И шведский риксрод согласился помочь царю Василию, — что в общем-то было понятно: если польский король или его сын сядут на русский престол вместо Шуйского, то шведам не то что Корелы, но ни одной крепости в Лифляндии не видать, как своих ушей. Вот потому они готовы поддерживать царя Василия сколь угодно долго.
Доходившие из Корелы вести не могли не радовать Скопина. Владыка Сильвестр не позволил отворить ворота крепости и впустить шведов. Так и сидят Федор Чулков да дьяк Ефим Телепнев в Ладоге и пишут оттуда, что «корельские посадцкие и уездные люди в Кореле заперлися», никого не пускают к себе, и потому передать город шведам невозможно[541]. Именно на это в свое время и рассчитывали Василий Шуйский и Скопин. Хорошо, что царь своего обещания не забыл, не предал корельцев, а послал своих воевод Ивана Пушкина, Алексея Безобразова да дьяка Никиту Дмитриева с жалованьем за год для стрельцов корельского гарнизона, что означало: царь по-прежнему считал город своим, а городских стрельцов — состоящими на царской службе[542]. Слава богу, шведы и поляки не разведали про ту поездку царских воевод, но, поговаривают, о разногласиях самого Скопина с царем полякам уже стало известно.
Особенно интересовался трениями между Скопиным и царем король Сигизмунд, стоявший со своим войском под стенами Смоленска. По его просьбе обстановку под Москвой ему постоянно докладывал гетман Роман Ружинский. «Василий Шуйский в распре с Михаилом Скопиным, и каждый из них промышляет сам по себе, — писал гетман королю. — Не мешало бы написать письмо Скопину; по имеемым мною от лазутчика уведомлениям, не трудно было бы его привлечь на сторону вашего королевского величества»[543]. Король Сигизмунд не преминул воспользоваться советом Ружинского и отправил 13 марта 1610 года письмо Скопину. В нем он обвинял царя Василия Шуйского в том, что тот не только сел на трон «по своему хотению», но и многих «думных и всякого стану людей народу московского невинне убивает», поэтому «бояре и думные люди» отказываются признавать его царем и желают возвести на престол королевича Владислава. Если Скопин примкнет к этим самым «боярам и думным людям» и захочет привести «сына нашого… на великое господарство Московское… для успокоения его», то есть государства, то он, Сигизмунд, возражать не будет, а Скопину за это обещает всякие милости[544].
Одновременно с этим посланием гонец повез из-под Смоленска и другое письмо — написанное польскими сенаторами в Боярскую думу, где Скопин был назван первым среди бояр, даже впереди братьев царя. В этом письме также содержалось предложение вести переговоры об «успокоении» Московского государства. Однако ответа польский король на свои послания не получил — очевидно, что воевода Скопин предпочитал иной путь возвращения тишины и мира на родную землю.
А между тем дела Сигизмунда под Смоленском шли совсем не блестяще, люди уходили из войска короля, тяжелых пушек, способных разрушить Смоленскую крепость, не было — словом, победа их была совсем не очевидна. В октябре 1609 года Лев Сапега признавался в письмах жене: «Не то самое плохое, что Москва не хочет сдаться, а то, что нам нечем их добывать»[545]. Смоляне рассчитывали на подмогу Москвы и ждали прихода Михаила Скопина с его войском; королю сообщали, что полководец собирается идти на Смоленск сразу после освобождения Троицкого монастыря и Москвы, когда подсохнут после весенней воды дороги.
