Но совсем ненадолго пережил Иван Иванович Александра Сергеевича — всего на восемь месяцев…
Михаил Дмитриев так заключает свои воспоминания о дяде: «Над могилой Ивана Ивановича поставлен точно такой же памятник, какой над Карамзиным. Это было его желание, которое я и исполнил. Как у того „лежит венец на мраморе могилы“, так лежит бронзовый венок и на его могильном камне… Кроме обыкновенной надписи, состоящей из титулов, имени и фамилии, я велел на камне Дмитриева надписать слова св. апостола Павла: „Подобает бо тленному сему облещися в нетление, и мертвенному сему облещися в бессмертие“ <…> Я не хотел никакой надписи в стихах над могилой поэта, потому что не хотел над ней никакого знака человеческой суетности! Но, признаюсь, мне жаль, что я не прибавил после его имени: „Поэт времен Екатерины и министр Александра“»[422].
* * *
Когда вы придете в музей А. С. Пушкина на Арбате (дом Хитрово, отстроенный заново после пожара 1812 года, — в нем Пушкин снимал квартиру в 1831 году) и подниметесь по деревянной лестнице в гостиную, то там вас обязательно встретит Иван Иванович Дмитриев. Его большой портрет — на стене справа: еще нестарый, но совсем седой человек, с благородной осанкой, с красной лентой через плечо. Он будет с отеческим вниманием смотреть на вас, благосклонно ожидая ваших учтивых приветствий и возвышенных мыслей.
Вот мой тебе портрет! сколь счастлив бы я был,
Когда б ты иногда сказала:
«Любезней и умней его я многих знала;
Но кто меня, как он, любил?»
АМУР И ПСИХЕЯ
(Послесловие)
Бывают дни, когда, надев халат,
Я, к этой жизни более не годный,
Отдаться дням давно минувшим рад —
Своей причудой старомодной…
Пусть дождь стучит лениво за окном,
Бегут часы и год бежит за годом,
Причудой странною наполнил я весь дом,
И тени бродят хороводом…
И странно мне, что повесть дальних лет
Мне смутным эхом сердце взволновала.
Что это, правда, жил я или нет —
В дней Александровых прекрасное начало?..
Барон Николай Врангель. 1907 г.
Когда пишешь о событиях двухсотлетней давности, то порой возникает необходимость посоветоваться с профессиональным историком. И тогда я звоню в Екатеринбург своему другу Алексею Геннадьевичу Мосину. Мне кажется, что он как профессор-историк куда ближе к 1812 году, чем я. Но иногда Алексей уезжает в деревню Волыны, туда не дозвониться, и тогда я иду в маленький парк, что виднеется с моего восьмого этажа.
Там я встречаюсь с двумя очевидцами событий 1812 года. Они всегда являются раньше меня. И вечно они вместе — видно, не могут друг без друга.
Жаль, что им нельзя задать конкретный вопрос, навести справку. Нет, они хорошо слышат, и с памятью у них все в порядке. Но они — деревья. Две липы, каждая — в три обхвата. Их кроны смешиваются, сплетаются в небе, образуя непроницаемый шатер. Сколько раз мне приходилось пережидать дождь под этим шатром, и ни разу даже капли не падало на меня.
Мне кажется, что деревья понимают нас куда лучше, чем мы их. Лиственный язык остается для нас тайной, из чего можно заключить, что мы существа весьма дремучие и неотесанные.
Впрочем, о чем-то мы догадываемся. В могучем и нежном шелесте лип нам слышится шелест Большого времени. Чтобы прикоснуться к 1812 году, не надо ничего фантазировать — достаточно приложить ладонь к стволу трехсотлетней липы.
Конечно, найти таких старушек в Москве почти невозможно. На всю столицу остался, кажется, лишь один тополь, видевший Александра I и Наполеона. Он растет на Старом Арбате, во дворе библиотеки «Дом А. Ф. Лосева». Елена Тахо-Годи рассказывала мне, как уже слепой Алексей Федорович подходил к тополю, прижимал к нему ладонь и они о чем-то неслышно беседовали…
Давно погибли Филемон и Бавкида[423] — липы, которые росли в маленьком саду Ивана Ивановича Дмитриева (тогда, еще до пожара Москвы, он жил близ Красных ворот, в приходе Харитония в Огородниках).
Вослед Ивану Ивановичу я тоже решил дать имена «своим» липам и назвал их Психеей и Амуром. Тому есть веские, по-моему, основания.
Два века назад в наших местах (сегодня уже почти сомкнувшихся новой застройкой с Москвой) на высоком берегу Клязьмы располагалось село Спасское, родовая вотчина князя Николая Борисовича Юсупова. Здесь, в семейном склепе, были похоронены его мать и старшая сестра. Рядом, годы спустя, упокоятся он сам, его сын Борис и первая жена сына Прасковья Щербатова…
Неподалеку от храма Спаса Нерукотворного Образа, в окружении лип, стояла деревянная усадьба. В гостиной горел камин, в покоях висели портреты. Во дворе стояли на лафетах пушки, свистел и переливался голосами вольер с заморскими птицами, цвели по весне вишневые оранжереи. Но по сравнению с Архангельским, русским Версалем, здесь все было скромно, почти аскетично.
31 августа 1812 года Юсупов под охраной ста сорока верных людей, вооруженных топорами, эвакуировался из Москвы. Князь еще в начале войны предчувствовал, что блистательное Архангельское непременно разграбят — если не французы, то свои. Большинство ценных вещей он успел отправить в Астрахань девятью обозами, а громоздкие скульптуры распорядился спрятать в своих подмосковных, не таких приметных, как Архангельское.
В Спасском схоронили от французов «Амура и Психею» Антонио Кановы. Мраморных влюбленных завернули в рогожу, перевязали мочальной веревкой и аккуратно закопали в землю где-то неподалеку от двух лип, тогда еще юных.
Французы простояли в Спасском три дня. Дом и храм не тронули, забрали лишь провизию и лошадей. После изгнания Наполеона управляющий радостно докладывал князю: «Амур и Псише целы».
Скромная усадьба в военную пору оказалась куда надежнее дворцов (блистательное Архангельское разграбили дворовые люди, роскошный дом Юсупова в Москве сгорел).
Лишь только на поля, струясь, дохнет зефир,
Лишь только первая позеленеет липа,
К тебе, приветливый потомок Аристипа,
К тебе являюсь я…
Это первые строки посвященного Юсупову послания Александра Сергеевича Пушкина. Мог ли я, читая в школе «К вельможе», предполагать, что каждое воскресенье буду проходить мимо его надгробия и видеть простую надпись, выбитую на мраморе: «Князь Николай Борисович Юсупов. Имел от рождения ровно 79 лет 9 мес»…
Ты видел вихорь бури,
Падение всего, союз ума и фурий…
Похоже, эти строки относятся не только к Французской революции, но и к переживаниям 1812 года. А следующие строки, кажется, и о нас…
…Смотри: вокруг тебя
Все новое кипит, былое истребя.
Свидетелями быв вчерашнего паденья,
Едва опомнились младые поколенья.
Жестоких опытов сбирая поздний плод,
Они торопятся с расходом свесть приход.
Им некогда шутить, обедать у Темиры
Иль спорить о стихах…
Соседом Юсупова по Архангельскому был граф А. И. Остерман-Толстой, генерал от инфантерии, командовавший при Бородине 4-м пехотным корпусом. Ему принадлежало село Ильинское. После войны генерал задумал создать Аллею русской славы, высадив вдоль дороги, ведущей от Ильинского, 45 600 лип — по числу рядовых и офицеров русской армии, погибших и пропавших без вести в Бородинском сражении[424].
Николай Борисович распорядился поддержать красивый почин соседа, и его люди принялись сажать липы навстречу Остерману-Толстому от Архангельского. За несколько лет грандиозная аллея была высажена. Юсупов и Остерман-Толстой свято следили за ее состоянием. Юсупов писал своему управляющему: «По дорогам, где липы высохли, то подсадить липами».
До наших дней дошли лишь небольшие участки аллеи вдоль Ильинского шоссе. Судьба старых деревьев давно никого не беспокоит, и с каждым годом их остается все меньше.
«Мои» Амур и Психея тоже в опасности. Летом под их сенью устраивают пикники, прямо возле них жгут костры… Люди не понимают, что пока живы эти липы — мы остаемся младшими (а скорее всего — последними!) современниками Багратиона и Милорадовича, Тучкова и Кутайсова, Жуковского и Батюшкова…
Эпоха умирает не с людьми, а с теплом их рук, таящимся в старом дереве. Еще лет тридцать назад петербургские ученые установили, что старый кипарис в Гурзуфе помнит Пушкина, излучая то же тепло, что и вещи поэта, сохранившиеся в музее на Мойке.
И если встать под сенью Амура и Психеи в осенний день, когда с утра туман окутывает окрестности, то кажется: где-то совсем рядом скачет в дыму сраженья близорукий Вяземский; победно размахивает у большой дороги куском арбуза Сергей Глинка; бежит с грузинским кинжалом на Воробьевы горы князь Шаликов; бредет, глотая пыль, к Можайску ополченец Василий Жуковский, а Батюшков подхватывает раненого генерала Раевского…
