Ознакомительная версия.
«Однажды ночью, — пишет Аали,—его присутствие Селим-хан вдруг потребовал к себе Пири-пашу и задает ему такой вопрос: "Кто самый страшный для нас враг наш?" — "Кызыл-баш"[1003], отвечал Пири-паша: в то время в большой известности был шах Исмаиль Ардебили, его-то и предпочел паша всем прочим неприятелям. Но падишах совсем не одобрил слов визиря и возразил ему: "Врешь, ты ошибаешься: я больше всего опасаюсь татар, быстрых как ветер охотников на неприятелей, потому что если они пустятся, то в один день сделают пяти-шестидневную дорогу; а если побегут, то таким же образом мчатся. Особенно важно то, что их лошадям не нужно ни подков, ни гвоздей, ни фуража; когда они встречают глубокие реки, то не дожидаются, как наши войска, лодок. Пища их, как и самое тело, не велика; а что они не хлопочут о комфорте, это только доказывает их силу. Теперь гром барабана могущества моего донесся до небес; триумф победоносности и мужества моего на равнине Чалдыранской и при покорении Египта сжег огнем не одну тысячу династий[1004]. Если хан Крымский тоже будет повиноваться моей власти, т.е. если он, поступив в список пользующихся моею милостью рабов моих, станет есть жалованье из нашей казны и носить наше знамя, и если он из славных сыновей своих доблестного сына своего Сеъадет-Герая пришлет на службу к нашему августейшему стремени в качестве заложника, так ладно будет; если же нет, то вот уж готово и поле войны и арена битвы; вот уж готовы герои побоища и мужи брани и кровопролития". Затем по высочайшему повелению дано было знать тому достопочтенному хану грамотой о назначении ему тысячи акчэ дневного содержания, а по триста акчэ состоящим у него на службе приближенным и агам; при этом было послано из императорского цейхгауза благодатное знамя. В то время как к господину хану прибыла государева грамота и благодатное самодержавное знамя, ясно стало, что требовалось высочайшим повелением. Но некоторые бестолковые мурзы воспротивились, говоря: "Разве мы слуги османам, что ли?!", и начали было затевать бунт. А особливо говорили речи вроде следующих: "Его требование в заложники подобного Иосифу праведному, блистающего зеркалом юных ланит своих красавца-царевича происходит, мол, из похотливых намерений; мы на это ни за что не согласны… Что ж он разве равняет нас с гяурами, коли ставит заложничество основанием мира? Ни царевич пусть не едет к нему, ни из нас никто не считает этого приличным. Куда же девалась ваша честь и достоинство, что падишах ведет подобные речи?! Он еще видно не знает хорошенько рода чингизова, что оскорбляет обычаи чин-гизские! Боже сохрани, чтобы мы сделали потомков его рабами того султана!" Но хан, который слышал эти толки, победил эти их безумства таким разумным ответом: "Во-первых, высокостепенный падишах пожаловал нам тысячу акчэ дневного содержания. С поздравлением и приветствием прислал грамоту и знамя; нашим приближенным и благожелателям тоже назначил жалованье. Прознав же, что мое сердце из всех моих сыновей всего больше лежит к Сеъадет-Гераю, потребовал его к себе. Это значит, что он нашел приличным, чтобы он, получив хорошее царское воспитание и образование, приобрел таким образом качества, делающие его достойным занять отцовское место. Так что же в этом обидного-то? Его сахароточивые речи, очевидно, были сладостны как мед. Если бы мы, послушавшись таких бестолковых разглагольствий, стали в оппозицию и побрели бы в пустыню мятежничества, то все равно что подложили бы огня в сухой бурьян. Он пришел бы на нас с огромным как море войском, с пушками и ружьями, и мы понесли бы достойное наказание. А в случае нашего неминуемого бегства он бы сравнял с черной пылью наши сады и нивы и разрушил бы, подобно нашим жилищам, дома нашей чести и имени. А раскаяние потом пользы не принесет, да и смысла в нем не было бы. От ваших же разглагольствий нам толку мало". Так сказал хан и заявил эмирам, что он лучше желает повиноваться воле падишаха и имеет расположение и готовность послать Сеъадет-Герая. И действительно, он отправил милого, как глазной хрусталик, сына своего Сеъадет-Герая на службу к Высокому Порогу и при этом послал падишаху грамоту, заключавшую в себе благодарение за бесчетные щедроты его и признательность за благодеяния и дары его. Селим-хан, этот гордый, как Александр, и могущественный, как Соломон, самодержец приложил попечение к наилучшему воспитанию царевича: взял его в свой благородный гарем, что в императорском дворце, и, по османскому обычаю, повел его воспитание и образование с важнейших предметов, касающихся веры и государства, так что между ними установилось как будто любовное отношение, и осуществилась взаимность очень милая, очень ласковая, но чуждая любострастных поползновений. Наконец, когда пришла очередь, то он был почтен и осчастливлен возведением его на ханский престол. Таким-то манером было установлено подданство Крымского хана. В случае же когда он не слушался повелений, издавалось законное разрешение наказать его; а иначе, если бы сносить его строптивость и противление, то нечего было бы и издавать разрешение о наказании, потому что какое же было бы средство удалить самостоятельного государя, господина хутбэ и монеты?!»[1005]
Но то, что имело какой-нибудь смысл и значение для султана Селима, пока на Крымском ханстве сидел Менглы-Герай, утеряло это значение, когда последнего не стало на свете. А он умер вскоре после утверждения Селима на троне, оставив ханскую власть старшему сыну своему Мухаммед-Гераю, личному врагу султана Селима, с которым ему приходилось теперь ведаться уже как с своим сувереном.
Прах Менглы-Герая покоится рядом с костями отца его Хаджи-Герая в тюрбэ, которое сооружено самим же Менглы-Гераем над могилой отца своего. Это тюрбэ, кстати сказать, едва ли не единственный памятник прежнего татарского величия, сохранившийся в сносном виде и содержимый в некотором порядке среди всеобщего разрушения и запустения, царствующего по всему татарскому Крыму.
О времени смерти Менглы-Герая существует большое разногласие. Крымские историки говорят: одни, что он умер в месяце зи-ль-хыддже 920 = в январе 1515 года[1006], другие — годом раньше[1007]. По русским источникам, Менглы-Герай умер в Великую Субботу 1515 года и погребен в Светлое Воскресенье[1008]. Гаммер Нургшталль в своей истории Оттоманской империи мимоходом замечает, что Менглы-Герай умер за четыре года до возвращения султана Селима из азиатского похода и путешествия его в Адрианополь, случившегося в июле 1518 года[1009]. В позднейшем же своем сочинении, Geschichte der Chane der Krim, он статью XII[1010] специально озаглавил: «Mengligerai's des ersten Chanes Tod», но ни одного слова не говорит в ней о смерти Менглы-Герая, и главное — о времени, когда она последовала. А это обстоятельство возбуждает сомнение. Г. Гаммер в том же сочинении[1011] перечисляет грамоты султана Селима к Менглы-Гераю, находящиеся в его рукописном сборнике Феридун-бея, но не обращает внимания на даты этих грамот. В печатном же издании этого сборника грамота Селима, с известием о Чалдыранской победе, помечена первыми числами месяца реджеба 920 года, что соответствует концу августа 1514 года[1012]. Ответ на нее без подписи и даты, но, должно быть, к тому же времени относится. Следовательно, Менглы-Герай, вопреки свидетельству автора Рюльбуни-ханан, был еще жив тогда. Одно можно было бы предположить: султан Селим и весь его штаб, находясь в отдаленных пределах Персии, не успели получить сведений о смерти хана; но сколько же времени могла продолжаться эта безвестность? Следующая грамота, извещающая о покорении Кумаха и Зулькадрийе, также адресована к Менглы-Гераю и помечена так: «В средине месяца джемазиъу-ль-эввеля 921 года = в конце июня 1515 года»[1013]. Далее, есть еще одна грамота, не помеченная никаким числом, но находящаяся между другими документами того же 921 года и подписанная: «Слуга Менглы-Герай»[1014]. Эта грамота имеет такое заглавие: «Поздравительная грамота от татарского хана султану Селиму с прибытием его из Амасии в Стамбуле. «Это прибытие случилось, как уже замечено было выше, в июле 1518 года. Мало того: в числе грамот того же султана Селима, оповещающих о завоевании им Египта, имевшем место в январе 1517 года, есть одна, адресованная на имя Менглы-Герая[1015]. Только извещение о вступлении на престол нового султана, Сулеймана I Кануни, имеющее датой средину месяца шевваля 926 = конец сентября 1520 г., уже обращено к Мухаммед-Гераю[1016]. Этот последний в ответе на вышеозначенное извещение говорит про своего отца, Менглы-Герая, «покойный мой отец»[1017]. Стало быть, в этом году Менглы-Герая уже не было в живых. От преемника же его Мухаммед-Герая мы имеем ярлык, или, правильнее сказать, копию-факсимиле с его ярлыка, изданную в тексте и переводе с примечаниями профессора И.Н. Березина[1018]. На ней значится начало месяца ребиъу-ль-ахыра 823 года = половина марта 1420 года. Но это явная ошибка, и потому профессор Березин совершенно справедливо предлагает вместо 823 читать 923, что будет равняться концу апреля 1517 года. Внешность почерка копии, язык и содержание текста говорят за достоверность оригинала, с которого она снята; а ошибка в цифре вещь тоже возможная[1019]. Но так как на монетах, битых в 921 = 1516 году, мы уже находим имя Мухаммед-Герай-хана[1020], то время смерти Менглы-Герая надо отнести к 1515, а не к 1517 году, числовые же данные в сборнике Феридун-бея следует признать неверными. Последнее тем позволительнее, что в сборнике оказываются явные анахронизмы насчет того же Менглы-Герая. Так, во втором томе первая же грамота султана Сулеймана Кануни, содержащая известие о покорении обоих Ираков, с пометкой в конце, что она написана «в начале месяца джемазиъу-ль-эввеля 941 г.» = в первой половине ноября 1534 года, адресована также к Менглы-Гераю, имя которого находится не в одном только заголовке грамоты, но и в самом тексте ее[1021]. Как могла вкрасться такая нелепость, трудно и понять: может быть, даже это ошибка не редактора грамоты, ни даже составителя сборника, а тех, кто наблюдал за печатным его изданием.
Ознакомительная версия.
