графа Д. А. Толстого, у губернатора Петербурга Н. М. Смирнова и его знаменитой супруги А. О. Смирновой (Россет), у министра внутренних дел Д. Г. Бибикова 664. Наконец, 24–26 июля 1855 г. в Ораниенбауме Горбунов читал одну из комедий своего друга Островского великой княгине Елене Павловне 665.
Летом 1855 г. известность Горбунова в Петербурге достигла таких размеров, что о нем стали писать в газетах как о главной новинке сезона. Корреспондент «Санкт-Петербургских ведомостей» сравнивал его карьеру и амплуа с французским бытописателем Анри Монье (Henry Monnier), который исполнял в парижских гостиных юмористические нравоописательные сценки: писатели очень быстро взялись за его продвижение и сделали из него драматурга и актера. Монье изобрел типаж господина Прюдома, ставший во Франции массовым стереотипом 666. Газетчики видели прямую аналогию между Монье и Горбуновым: «Так вот у нас теперь есть свой Анри Монье – И. Ф. Горбунов» 667.
Кульминацией популярности молодых писателей Писемского и Горбунова, пишущих о простонародье, в высших петербургских кругах стало приглашение на фрегат «Рюрик» в июле 1855 г. для исполнения своих текстов о крестьянах перед великим князем Константином Николаевичем и его окружением 668. Встреча на борту корабля состоялась именно в то время, когда британский и французский флот блокировал Кронштадт, а театры были закрыты из‐за траура по Николаю I. Писатели прибыли на корабль в сопровождении влиятельных посредников – крупного чиновника Морского министерства князя Д. А. Оболенского и князя Одоевского 669. Перформанс происходил на палубе за чаем, а потом за ужином, великий князь «пил чай, курил трубку», «хохотал» и особенно интересовался рассказами из крестьянской жизни: «Где это Вы насмотрелись этого? Вероятно, бывали в деревне? <…> Очень верно, прекрасно» 670.
В поздних воспоминаниях о Писемском Горбунов добавил ряд важных и более красочных деталей. Великий князь якобы уверял Писемского в том, что читал его сочинения и неоднократно выражал свое удовольствие от того, что лично услышал их в исполнении самого автора 671. Кульминационный момент воспоминаний Горбунова простроен на контрасте театрального исполнения Писемским «Плотничьей артели» и пушечных залпов, которые внезапно прерывали чтение, вызывая у автора панику. Оказалось, однако, что чтец принял за атаку неприятеля всего лишь его салют по случаю прибытия новых судов 672. Ужас Писемского противопоставлен здесь спокойствию Константина Николаевича и его окружения, мирно пьющих чай и слушающих рассказ из простонародного быта. Сама ситуация, когда генерал-адмирал в виду неприятельского флота, отложив государственные дела в сторону, слушает рассказы о крестьянах, приобретала глубоко символическое значение. Патриотически настроенная политическая элита в кризисный момент перед лицом внешнего врага стремилась усилить переживание своей национальной идентичности через перформативное приобщение к крестьянскому быту. Он воспринимался как средоточие «русскости», однако не сам по себе, а в художественно-литературном преломлении профессиональных писателей и рассказчиков.
В середине 1850‐х гг. в России народное сказительство и «звучащее слово» еще не были осмыслены как ценные, подлежащие изучению и культивированию практики. Только в 1861 г. П. Н. Рыбников начал публиковать сенсационные былины сказителей Олонецкого края. Не существовало еще никаких столичных крестьян-исполнителей или гусляров, которые появятся лишь в конце XIX в. 673 В такой ситуации Горбунов, сын вольноотпущенного дворового крестьянина и автор-исполнитель, был обречен на успех у образованной элиты. Провинциальный костромской дворянин Писемский, по воспоминаниям современников, колоритно окал и искусно имитировал крестьянскую речь. Оба оказались идеальными посредниками между безмолвным крестьянским большинством и образованной элитой, своего рода чревовещателями бессловесного народа, запрос на голос которого усилился во время Крымской войны 674.
Таким образом, случай Константина Николаевича и его чиновников, слушающих Писемского и Горбунова, представляет собой яркий пример того, как образованная элита искала новое наполнение для понятий народности и «русскости» через переживание эстетических образов и нарративов, созданных писателями, которые позиционировали себя как знающие народ непосредственно 675. Произведения этих авторов эстетизировали крестьянский быт и речь, подавая их в когнитивно приемлемых для потребления высшего света и отчасти уже знакомых формах. Стремление великого князя и его окружения русифицировать патриотизм могло быть также следствием исчерпанности официальной пропагандистской риторики 1853–1854 гг. и симптомом поиска нового понимания «русскости» в 1855 г. Это оказалось возможным благодаря действию нескольких институтов, связанных, как я показал, многочисленными горизонтальными и вертикальными сетями коммуникации.
Повседневный национализм: спрос на простонародность
В 1853–1854 гг., по мере ухудшения ситуации на фронте, волна патриотического и националистического активизма охватила не только бывалых публицистов типа Погодина, но даже и тех, кто ранее не был замечен в выражении своих политических воззрений. Это произошло с членами молодой редакции «Москвитянина», а также с видными писателями и поэтами (Гончаровым, Достоевским, Майковым и др.) 676. Однако к началу 1855 г. официальная патриотическая риторика, которая строилась на примитивных популистских формулах, постепенно исчерпала себя. После смерти Николая I в феврале 1855 г. публицисты и писатели искали новые риторические стратегии и исторические параллели (с 1812 г.), которые, с одной стороны, соответствовали бы идее обновления страны, а с другой – оправдывали бы стремительно ухудшающуюся ситуацию на фронте 677. Меня здесь, однако, интересует уже не дискурсивное измерение национализации патриотизма, но его повседневный уровень – зона ритуалов, переживания и проживания «русскости» постольку, поскольку сохранившиеся источники позволяют ее уловить. В этом разделе я обращусь к визуальным источникам, дневникам и воспоминаниям, которые сохранили следы того, как современники могли переживать национальную принадлежность на уровне своих бытовых практик и эмоций в 1855 г.
Великий князь Константин Николаевич был одним из тех, кто инициировал поиск новых символических ресурсов для «перезагрузки» казенного патриотизма, однако не все шло по плану и новые образы найти было непросто. Сохранившиеся свидетельства переломного периода первой половины 1855 г., на который выпала смерть Николая I, демонстрируют напряжение вокруг роли «простого народа» в осмыслении хода войны. В январе 1855 г. великий князь попросил автора «Солдатских» и «Матросских досугов» Даля заняться изготовлением лубочных картинок, изображающих подвиги русских матросов и солдат, по образцу изданных Далем лубков 1812 г. 678 Даль переадресовал просьбу профессору Шевыреву, который привлек к проекту московских художников Николая Рамазанова, Владимира Шервуда и Петра Боклевского, сделавших эскизы матросов Кошки, Аверьянова, Шевченко, смерти Корнилова, карикатуры на Пальмерстона 679. Однако великий князь нашел эскизы негодными для печати, поскольку ожидал увидеть картинки в «более лубочном юмористическом роде». Единственный эскиз, заслуживший его одобрение, – карикатура на лорда Пальмерстона 680. Запрос на карикатурное осмысление войны и негласный запрет на серьезные изображения проявились и в жанре скульптуры. В. С. Аксакова зафиксировала в дневнике 11 февраля 1855 г.,
