Таковы были возникновение, развитие и видоизменения тех богословских споров, которые нарушали спокойствие христианства в царствование Константина и его сыновей. А так как эти монархи позволяли себе распространять свой деспотизм как на жизнь и имущество своих подданных, так и на их верования, то влияние их мнений иногда склоняло церковные весы на их сторону и прерогативы Царя Небесного установлялись, изменялись и урезывались в кабинете царя земного.
Пагубный дух раздора, охвативший восточные провинции, прервал ряд триумфов Константина, но император в течение некоторого времени смотрел на предмет спора с холодным и беспечным равнодушием. Так как он еще не знал, как трудно укрощать богословские распри, то он обратился к борющимся партиям, к Александру и к Арию, с примирительным посланием, которое можно скорее приписать самостоятельному здравому смыслу солдата и государственного человека, чем внушениям какого-либо из его духовных советников. Он приписывает происхождение всей распри ничтожному и мелкому вопросу касательно одного непонятного пункта установленных верований — вопросу, который был безрассудно поднят епископом и неосмотрительно разрешен пресвитером. Он сожалеет о тем, что христианский народ, имеющий одного Бога, одну религию и одно богослужение, разделяется на партии вследствие такйх незначительных разномыслий, и затем серьезно советует духовенству Александрии следовать примеру греческих философов, которые умели развивать свои аргументы, не теряя своего хладнокровия, и сохраняли свободу своих мнений, не нарушая своих дружеских отношений. Равнодушие и пренебрежение монарха могло бы быть самым лучшим средством для прекращения распри, если бы поток народного увлечения был менее быстр и стремителен и если бы сам Константин мог посреди крамолы и фанатизма спокойно владеть самим собой. Но его церковные сановники скоро успели развратить в нем беспристрастие судьи и разжечь усердие новообращенного. Он был раздражен оскорблениями, нанесенными его статуям; он был встревожен как действительной, так и воображаемой важностью столь быстро распространявшегося зла, и он уничтожил всякую надежду на примирение и терпимость с той минуты, как он собрал триста епископов в стенах одного и того же дворца. Присутствие монарха раздуло важность спора; его внимание увеличило число аргументов, и он жертвовал своей особой с терпеливой неустрашимостью, воодушевлявшей мужество сражающихся. Несмотря на похвалы, вызванные красноречием и прозорливостью Константина, трудно поверить, чтоб римский генерал, религия которого еще могла возбуждать сомнения и ум которого не был просвещен ни образованием, ни вдохновением, был способен обсуждать на греческом языке метафизический вопрос или религиозный догмат. Но влияние его любимца Озия, как, кажется, председательствовавшего на Никейском соборе, могло расположить императора в пользу православной партии, а своевременное напоминание, что тот самый Евсевий Никомедийский, который покровительствует еретикам, еще недавно был на стороне тирана, могло восстановить его против ее противников. Никейскнй догмат был утвержден Константином, а его решительное заявление, что всякий, кто не подчинится божественному приговору собора, должен готовиться к немедленной ссылке, прекратило ропот слабой оппозиции, которая с семнадцати протестующих епископов почти мгновенно уменьшилась до двух. Евсевий Кесарийский неохотно дал двусмысленное согласие на признание Homoonsion'a, а нерешительный образ действий Евсевия Никомедийского послужил лишь к тому, чтоб замедлить почти тремя месяцами его опалу и ссылку. Нечестивый Арий был сослан в одну из отдаленных иллирийских провинций; и он и его последователи были заклеймены, в силу закона, позорным названием порфириян; его сочинения были преданы сожжению, а тем, у кого нашлись бы эти сочинения, угрожала смертная казнь. Император, как видно, всецело увлекся полемикой, а гневный и саркастический тон его эдиктов имел целью внушить его подданным такую же ненависть к врагам Христа, какую питал он сам.
Но можно бы было подумать, что не принцип, а страсть руководила образом действий императора, так как по прошествии трех лет после Никейского собора он стал обнаруживать признаки сострадания и даже снисходительности к запрещенной секте, которой втайне покровительствовала его любимая сестра. Виновные были возвращены из ссылки, а Евсевий, мало-помалу снова приобретший свое прежнее влияние на ум Константина, снова был возведен в епископское звание, которое было отнято у него с таким позором. С самим Арием обошлись при дворе с таким уважением, какое обыкновенно оказывается невинным и угнетенным; его догмат был одобрен Иерусалимским собором, и император, по- видимому горевший нетерпением загладить свою несправедливость, дал абсолютное приказание допустить его публично к приобщению св. Таин в константинопольской соборной церкви. Но Арий умер в тот самый день, на который было назначено его торжество, а странные и ужасные подробности его смерти способны возбудить подозрение, не при- бегнули ли православные святые к более действенным средствам, чем молитвы, для избавления церкви от самого страшного из ее противников. Три главных вождя католиков, Афанасий Александрийский, Евстафий Антиохийский и Павел Константинопольский, были вследствие различных обвинений низложены по приговорам нескольких соборов и впоследствии сосланы в отдаленные провинции первым христианским императором, над которым был совершен, в последние минуты его жизни, обряд крещения арианским епископом Никомедии. Церковное управление Константина не может избежать упреков в легкомыслии и слабости. Но легковерный монарх, незнакомый с уловками богословской борьбы, мог быть введен в заблуждение скромными и благовидными заявлениями еретиков, убеждения которых никогда не были ему вполне понятны, и в то время как он покровительствовал Арию и преследовал Афанасия, он все-таки считал Никейский собор за оплот христианской веры и за одно из самых славных событий своего царствования.
Сыновья Константина, вероятно, были с самого детства приняты в число оглашенных, но, следуя примеру своего отца, они откладывали свое крещение. Подобно ему, они позволяли себе постановлять решения касательно таких тайн, в которые они никогда не были правильно посвящены, и исход споров о трех ипостасях зависел в значительной мере от мнений Констанция, получившего в наследство восточные провинции, а затем сделавшегося обладателем всей империи. Арианский епископ или пресвитер, припрятавший для его пользы завещание покойного императора, воспользовался этим удобным случаем, чтоб войти в близкие сношения с монархом, который всегда подчинялся в делах управления влиянию окружавших его любимцев. Евнухи и рабы распространили духовный яд по всему дворцу, и эта опасная зараза была сообщена через посредство прислуги женского пола гвардейцам, а через посредство императрицы ее доверчивому супругу. Пристрастие, которое Констанций всегда обнаруживал к партии Евсевия, мало-помалу усилилось благодаря искусному поведению ее вождей, а его победа над тираном Магненцием усилила его желание и его способность употреблять орудия власти на пользу арианства. В то время как две армии боролись на равнинах подле Мурсы и судьба обоих соперников зависела от исхода сражения, сын Константина проводил эти тревожные минуты в церкви Мучеников у подножия городского вала. Его духовный утешитель, арианский епископ местного диоцеза Валент, употреблял в дело самые искусные меры предосторожности, чтоб быть в состоянии прежде всех известить его об исходе сражения и в случае победы приобрести его милостивое расположение, а в случае поражения способствовать его бегству. Секретная цепь ловких и надежных гонцов извещала его о исходе битвы, и в то время как дрожащие от страха царедворцы окружали своего напуганного повелителя, Валент стал уверять его, что галльские легионы побеждены, и имел достаточно присутствия ума, чтоб намекнуть при этом на то, что будто он узнал об этом славном событии от ангела. Признательный император приписал свою победу достоинствам и заступничеству епископа Мурсы, вера которого удостоилась публичного и чудесного одобрения Небес. Ариане, считавшие победу Констанция за свою собственную, стали ставить его славу выше славы его отца. Иерусалимский епископ Кирилл немедленно сочинил описание небесного креста, окруженного великолепной радугой, который, во время празднования Пятидесятницы, появился около третьего часа дня над Масличною горой в назидание благочестивым богомольцам и жителям священного города. Размеры этого воздушного явления были мало-помалу увеличены, и один арианский историк позволил себе утверждать, что оно было видимо для обеих армий, сражавшихся в равнинах Паннонии, и что тиран, которого он с намерением выдает за язычника, обратился в бегство при виде символа, охраняющего православное христианство.
