"Какая неблагодарная русская сволочь, мы пришли вас защищать от большевиков, а вы требуете, чтобы мы уступали дорогу. Не согласны!" Когда Макаров потребовал известного уважения более решительно, один из итальянцев крикнул: "Что на него смотреть, дай ему в зубы!" Солдат ударил Макарова по лицу. Тогда Макаров достал револьвер и выстрелил в обидчика. На шум сбежалась группа итальянских солдат, открылась стрельба, и в завязавшейся перестрелке Макаров был убит.
Подобные случаи происходили везде, не только во Владивостоке, но и даже в Омске. Я заявлял протест Верховному командованию, но получил от Колчака ответ: мы должны относиться к выходкам иностранцев мягче, потому как они наши союзники. Тем не менее я остался при своем мнении, считал обидным такое положение, когда на территории Сибири хозяйничают иностранцы. Поэтому под разными предлогами стремился не иметь с ними ничего общего.
Распорядок дня в наших частях существовал обычный: уборка лошадей, утренняя гимнастика, строевые занятия и т. д. Перед отбоем - вечерняя церемония; перекличка, объявление приказов и в конце - молитва. Когда находились в тылу, пели "Боже, царя храни", а на фронте, в боевой обстановке, - "Спаси, Господи!". Пели каждодневно. В "Спаси, Господи!" внесли изменения, и молитва заучила так:
"Спаси, Господи, люди твоя и благослови достояние твое, победы нашему отряду на супротивника даруя".
На Семиреченском фронте находились очень стойкие части красных. Правильно сформированные, имевшие на вооружении трехлинейки, берданочные винтовки, пулеметы, артиллерийские орудия. На протяжении 150 верст весь район был прекрасно оборудован вырытыми окопами и другими укреплениями. Словом, это оказался самый настоящий фронт. Так что здесь рассчитывать на успех через молитвы не приходилось.
Было начато доукомплектование отряда. Из вновь зачисленных добровольцев, прибывших из Новосибирска и Барнаула, сформировали полки черных гусар, голубых улан, запасный и конно-инженерный полки.
По прибытии с отрядом в станицу Уджерскую я застал там весьма напряженную обстановку. Отношения между казаками и местным населением были страшно обострены. Этому во многом способствовали неправильные и вовсе непродуманные действия управляющего всем войскового атамана Ионоса, решившего принудительно оказачить всю Семиреченскую область. Он заставлял всех крестьян независимо от национальности перейти в казачье сословие, угрожая, что если они не подчинятся, то все будут насильственно выселены из пределов Семиречья в Сибирь. Переходить же в казаки отказывались целые поселки. Из недовольных сформировалась достаточно крупная вооруженная организация "Горные орлы". Ими командовал некто Егор Алексеев, бывший вахмистром в партизанском отряде, которым я командовал в германскую войну в Белоруссии. Мне удалось с ним встретиться всего один раз, остальное общение велось путем переписки. Я спросил Алексеева, каким образом он перешел на сторону советской власти. Алексеев объяснил, что его отряд не признает ни белых, ни красных, ни Временного Сибирского правительства. Когда я переспросил его, за какую же они борются власть, Алексеев заявил, что они стоят за власть крестьянства и борются против оказачивания.
В день Георгиевского праздника, 25 ноября 1918 года, Иванов-Ринов вызвал меня по прямому проводу и сообщил, что Колчак требует мой послужной список для производства меня в генерал-майоры. Я ответил: лучше останусь полковником, чем быть колчаковским генералом. В полковники меня произвел Казачий круг за успешные боевые действия против красных на Уральском фронте.
Позднее генеральский чин Колчак мне все же присвоил.
В начале декабря мне было передано командование над 2-м Степным корпусом и приказано освободить Семиречье от красных. Для уяснения их позиций мною был послан достаточно сильный отряд в составе четырех сотен кавалерии, пехоты и двух орудий. Когда отряд подошел к деревне Андреевка, его встретили передовые части красных. В течение полусуток продолжался жестокий бой, после которого вынужден был отойти не только посланный на разведку отряд, но и еще 4-5 партизанских частей. Позиция оказалась с сильными укреплениями, и овладеть ею не удалось. Мы понесли большие потери.
В марте 1919 года в наступление на Андреевку было брошено 10 пехотных рот, и деревню удалось взять. Однако тотчас же поступило сообщение о подходе больших подкреплений красных. Мы снова вынуждены были отступить. После этого в течение нескольких месяцев в бои с регулярными частями Красной Армии мы не вступали. Лишь в июле снова втянулись в боевые действия за ту же Андреевку и близлежащие деревни, которые неоднократно переходили из рук в руки.
Тем временем от Верховного правителя Сибири адмирала Колчака поступил приказ о переброске нашего партизанского отряда на Восточный фронт, где начинался крах сибирской армии, и она начала свое беспорядочное отступление. Я выделил часть сил - одну дивизию и несколько полков - для действий против регулярных войск Красной Армии, они предприняли наступление и продвинулись на 60 верст. Однако дальнейшее наш" участие в совместных с колчаковской армией действиях оказалось прерванным из-за вспыхнувшего в Семипалатинске (в нашем тылу) восстания и тяжелого поражения Оренбургской армии под командованием генерала Дутова. Под непрерывными ударами красных эта армия численностью около 25 тысяч человек отступала через Голодную степь в сторону нашей Семиреченской армии.
Когда армия Дутова вошла в расположение моих войск, она являлась полностью небоеспособной. Это были разложившиеся части, стремительно катившиеся к китайский границе. Вместе с ними шло упадническое настроение во всех частях верст на 900 по фронту. К тому же большинство людей оказались больными Тифом. По сути, вся армия представляла собой сплошной тифозный лазарет. Ни одна кавалерийская часть не двигалась верхом, все ехали на санях. Создалось положение такое, что, если не принять решительных мер, наступит всеобщее разложение, паника, все сразу рухнет, и будет полнейший крах. Во многих частях армий оказались малодушные, которые, видя наши неудачи на Восточном фронте, думали, что все пропало. Я считал необходимым принять самые срочные меры, чтобы вывести армию из катастрофического положения. Выло решено из остатков армии Дутова создать два боеспособных отряда под командованием генералов Бакича и Щербакова, подчинив их мне. Остальные части должны продолжить отступление в глубь тайги на Восток. По этому поводу издали приказ, категорически запрещавший под угрозой немедленного расстрела распространение панических слухов, проматывание и продажу казенного имущества, оружия. В приказе также отмечалось, что, как командующий Отдельной Семиреченской армией, я рассматриваю для себя нравственным и служебным долгом считать одинаково близкими сердцу бойцами своих старых подчиненных и вновь влившихся в армию, как одинаково отдающими свои жизни и здоровье во благо Родины, и не делать между ними никаких различий. Я преклонялся перед мужеством, героизмом и преданностью Родине частей армии генерала Дутова, перенесшей массу лишений и невзгод по пути отступления из Оренбургской губернии...".
Слова и впрямь хороши. Но в действительности отношение к побежденной и разгромленной армии Дутова выглядело совершенно иначе. Позволим себе воспроизвести откровения белогвардейского капитана Соловьева, которыми, будучи в китайской эмиграции, он поделился с советским консулом: "...на первых же пикетах дутовцы увидели братский привет атамана, прибитый к стене: "Всякий партизан имеет право расстреливать каждого, не служившего в моих частях, без суда и следствия. Анненков". Может, я перефразировал слова лозунга, но смысл верен. С удивлением изголодавшиеся дутовцы смотрели на упитанных, одетых с иголочки партизан, с татуировкой на кисти руки: "С нами Бог и атаман". Вместо помощи у них начали отбирать лучших лошадей, бросая на произвол [судьбы] женщин и детей в степи, и это при суровой зиме девятнадцатого года. Их не пускали в дома, а, как скот, загоняли в полуразрушенные строения. Отъевшиеся и обнаглевшие партизаны занимали на одного комнату, а то и две, нагло предлагали "хорошеньким" квартиру на ночь. По улицам в мороз валялись трупы, умирающие были лишены всякой помощи - ведь это были нахлебники, не способные к бою, чего же с ними церемониться? Соприкоснувшись с жителями, дутовцы с чувством глубокого возмущения узнали о репрессиях брата-атамана. Они не хотели верить в растаскивание боронами, в сбрасывание с обрывов и, только осмотрев раны уцелевших от избиений, убеждались в правде. Таких бесцельных жестокостей не творилось в далеких Оренбургских степях, они претили им, и, полные злобы на брата-атамана, они, естественно, не хотели, да и не могли доставать каштаны для молодого генерала. Их возмущала и игра в солдатики разноцветных, как попугаи, анненковцев, и их показная дисциплина. Разница в пайке и все те притеснения, коим подвергались дутовцы от брата-атамана, породили резкий антагонизм между разными по духу, по дисциплине, да и по развитию армиями..."
