Однако я хорошо помню, что уже в те годы само слово мама у меня всегда ассоциировалось с чем-то праздничным. Помню новогоднюю елку в конце 1935 г. (тогда только что был снят запрет на елки). Мама учила меня делать игрушки - выдувать через две дырочки содержимое яичек, рисовать на них мордочки и приклеивать им юбочки из ленточек, делать китайские фонарики из бумаги, каких-то зверушек из проволоки, обмотанной синелькой, цепочки из цветных обложек журналов, конфетных оберток. Мы с бабушкой и мамой жили тогда втроем в очень просторной, почти пустой комнате, и когда посредине поставили огромную, под потолок, елку, украсили ее - это было восхитительно! Я вышла во двор и объявила во всеуслышание: "У нас елка, идите к нам на елку!" и вернулась, ведя за собой человек пятнадцать детишек - и подружек, и почти совсем незнакомых. Мама сначала опешила от такого неожиданного нашествия, но потом все было прекрасно. Всем нашлись какие-то конфеты (наверно, сняли с елки), мама прыгала с нами в хороводе, мы что-то хором пели, и моя популярность во дворе после этого сильно возросла.
Помню из этих же лет, как мама подарила мне на день рождения мягкую пушистую игрушку - зайчика - и спросила, как я его назову. Я решительно назвала любимое имя советских детей - "Сталин". Она меня долго отговаривала, объясняя, что для зайчика такое имя не подходит.
В последнее лето жизни мамы я наконец расспросила ее, как шло изменение ее мировоззрения - от восторженного революционного к критическому и далее открыто оппозиционному к нашей системе. Вот что она рассказала. Первые серьезные сомнения в справедливости и законности всего происходящего возникли у нее осенью 1932 г. (ей было двадцать пять лет), когда у нее в профсоюзной юридической консультации стали появляться жертвы "закона от седьмого-восьмого" (указ от 7 августа 1932 г.). По этому указу даже за совсем мелкие "хищения государственной и колхозной собственности" с колхозного поля полагалось до 10 лет лагерей. Особенно возмутило ее, что это закон применялся к подросткам начиная с двенадцати лет. После 1 декабря 1934 г. - убийства Кирова ее вера в коммунистические идеалы и партийных вождей начала быстро улетучиваться. Ранней весной 1935 г., когда в Ленинграде уже шли массовые аресты, она всю ночь проговорила о том, что происходит, с Конкордией Владимировной Комаровой - партийкой с большим дореволюционным стажем, подругой Натальи Васильевны. Разойдясь утром, они обе (как ей потом призналась и К.Комарова) со страхом думали о возможных последствиях этого разговора, в котором они высказались вполне откровенно и до конца о репрессиях.
В 1936 г. начались аресты среди близких знакомых. (Хорошо помню, как тогда с тумбочки исчезла фотография красивого мужчины с волевым лицом - я уже знала, что это мой отец.) Арестовали соседку по квартире - Томочку Рихтер (мама поддерживала оставшуюся одинокой Елену Николаевну Рихтер, пережившую свою дочь на двадцать лет). Затем арестовали Глеба Крамаренко - мужа самой близкой из двоюродных сестер - Лиды Поповой. Сама Лида, когда ее стали принуждать к публичному осуждению мужа, "врага народа", выложила на стол партбилет и сумела избежать ареста лишь потому, что в ту же ночь, взяв за руку шестилетнего сына, без всяких вещей уехала из дома в глухую провинцию. Арестовали коллегу и соавтора мамы Л.Майданника, а уже набранную книжку учебник по трудовому праву - рассыпали. Младший брат узнал, что в Рыльске вторично арестован отец. Арестовали и тут же расстреляли первого мужа Натальи Васильевны - И.С.Кутякова. Самой Наталье Васильевне повезло: в сентябре 1936 г. ее направили директором школы в Монголию, и она до 1939 г. прожила в Улан-Баторе. Мама говорила, что не понимает, как судьба уберегла ее и братьев. Ареста ждали каждый день.
Мама вспоминала, как один знакомый, встретив ее на улице уже после 1956 г., рассказал, что ему выбили на Лубянке пять зубов за то, что он отказался "вспомнить", чей это номер телефона Б-3-50-48 с инициалами С.К. в его записной книжке. Мама очень удивилась: "Чего здесь было скрывать? Ведь они сами легко могли узнать, что это мой телефон". Он ответил: "Ну как же ты не понимаешь, им важно было, чтобы я сказал, чей это номер, чтобы я назвал твое имя".
В 1939 г. Софья Васильевна полностью перешла на преподавательскую работу в Коминтерновский учебный комбинат. Причины перехода были материальные: трудно было содержать дочку и мать, которая никогда не получала пенсию. Но уволиться с работы в то время было сложно, ее не отпускали. Пришлось воспользоваться знанием законов. 2 сентября начинались занятия в комбинате, и вот 1 сентября 1939 г. в трудовой книжке Каллистратовой появилась запись: "Уволена из консультации на основании постановления СНК СССР, ЦК ВКП(б) и ВЦСПС от 27 декабря 1938 года за опоздание на работу на 55 минут". Смысл этого опоздания понятен, если учесть, что Софья Васильевна всегда была предельно точным и обязательным человеком. А через несколько месяцев был введен новый порядок, по которому за опоздание больше чем на двадцать минут уже полагался срок от 1 до 3 лет.
Война
В конце июня 1941 г. занятия в Коминтерновском комбинате прекратились, всех преподавателей уволили. Софья Васильевна снова пошла работать юрисконсультом, в ЦК Союза станкоинструментальной промышленности. Я и моя двоюродная сестра Римма уже 8 июля были эвакуированы из Москвы с детьми сотрудников Музея Ленина, в библиотеке которого работала жена старшего брата Софьи Васильевны. Отправляли нас налегке, в полной уверенности, что к сентябрю вернемся. Привезли на Урал, в город Шадринск, где мы, "маменькины дочки", оказались в тяжелых условиях "деткомбината". Помню какое-то здание, похожее на барак, узкие койки, на которых спали по трое, быстро появившееся "право сильного". Через месяц к нам приехала Риммина мама, ожидавшая в то время второго ребенка, и забрала нас "на квартиру" - в порядке уплотнения.
Софья Васильевна оставалась в Москве, тушила зажигалки на крыше своего дома. Однажды, при близком попадании фугасной бомбы, ее контузило. Но об этом мы узнали потом от Натальи Васильевны, а мама только рассказывала, какое величественное и жуткое зрелище представляло собой московское небо в лучах прожекторов и отблесках разрывов. После контузии она решила ехать к нам. Сохранилось письмо ее невестки из Шадринска, в котором обсуждается возможность приезда Софьи Васильевны:
"1 сентября 1941 г. <...> Первое: работа и прописка. Работа по специальности или преподавательская маловероятна. На физический труд ты не годишься ни здесь на каком-либо заводе, ни в совхозе, где многие москвичи живут, надо сказать, не жалуясь. Случайный возможный канцелярский труд даст заработок не более 150-180 рублей в месяц. Прописаться здесь разрешается лишь после устройства на работу. Допустим, что при твоей энергии ты это препятствие преодолеешь, поскольку здесь твоя дочь и я (живущие, кстати, на чужой площади). Или, допустим, ты будешь иметь разрешение на выезд из Москвы в Шадринск. Тогда в отношении прописки все будет прекрасно. <...>
Город грязный, полудеревня. Трудный для многих по климату. Много больных малярией... Население несимпатичное. Это типы мелкособственнические, ноющие о том, что они на краю гибели и завтра умрут, а на самом деле имеющие все необходимое для приличной жизни: свой дом, большой или малый огород, корову, гусочек, курочек и т.д. Война их абсолютно не касается, а к горю многих и многих, потерявших во фронтовой полосе не только имущество, но и семью, они относятся абсолютно бесстрастно и используют все это, чтобы продавать молоко не по 1 р. 50 коп, а по 2.50, масло по 16-20 р. за фунт, мед по 20 р. кило <...> Нас, москвичей, они считают какими-то паразитами, весьма неудобоприемлемыми для их заплесневелой жизни. Конечно, те, которые работают, совсем иного склада, но их меньше здесь, чем этих зловредных домовладельцев.
Бытовая экономика. Жизнь дешевле, чем во многих других близких и более далеких местах. Очень сложно с топливом. Не работая, совсем не получишь, а через организацию, где работаешь, может быть. Для меня сейчас это самый волнующий вопрос<...> Теперь можешь думать. Леля".
21 октября ЦК Союза, где работала Софья Васильевна, эвакуировали из Москвы, ей дали разрешение на выезд в Шадринск. Хорошо помню вечер приезда мамы, ее рассказы о панике в Москве 16-17 октября, о том, как в воздухе носился черный пепел - во всех учреждениях сжигали документацию. И работу и прописку она в Шадринске получила на следующий же день: устроилась юрисконсультом на эвакуированный из Прилук завод противопожарного оборудования, перепрофилированный в минометный. Но юридических дел было немного, и она стала к станку, освоив специальность токаря-операционника, делала какую-то деталь к минометам. Работала полную смену. Станок был с левой резьбой, и она долго запоминала: "от-вернуть" - от себя, "при-вернуть" - к себе. Автоматизм сохранился на всю жизнь, и с правой резьбой у нее всегда потом бывали трудности, приходилось соображать "от противного". Благодаря станку получала рабочую карточку, спасавшую нас.
