— Конечно!
Обычно в палаты не пускали по десяти человек, но теперь весь больничный распорядок пошел насмарку. Не до этого было. Неуклюже, смущаясь, вошли парни. Халатов им не хватило, двое закутались в простыни, как привидения. Я заметил, что это была как бы делегация лучших — ветераны гидростроя.
Сначала говорил Костя. Голос его дрожал:
— Вся стройка тебя просит, Зиновий, — решись! Сами понимаем, нелегко тебе решиться. Но руки ведь уже… надо хоть жизнь сохранить.
— Зачем? — тихо спросил Зиновий и облизнул пересохшие, почерневшие, распухшие губы.
— Затем, что ты настоящий парень, таким жить надо! Пусть сволочь подыхает, вроде этого Глухова. На стройке ему больше не работать! Не уедет добром — не жить ему. Нам здесь таких не надо!
— Ну что ты говоришь? — перебил его секретарь нашей комсомольской организации Олег Жуков. — Мы все сделаем по закону: сначала исключим Радия из комсомола, затем потребуем удаления со стройки. Его просто уволят.
— А не уволят, сами с ним расправимся! Так просим тебя, Зиновий, как друзья твои: соглашайся!
Зиновий вздохнул и покачал головой.
— Не просите, ребята. Не могу. Я рабочий человек, а рабочему без рук никак нельзя. Что бы я теперь ни делал, за что бы ни взялся — без рук мне нет хода.
Тогда заговорил знатный монтажник Николай Симонов, волгарь, чубатый, широкоплечий, высокий парень — горячий и вспыльчивый, но справедливый. Голубые глаза его покраснели, будто он плакал.
— Мы все будем твоими руками, Зинка. Подумай, сколько у тебя будет рук? Вместо двух — сотни! Вот наше честное слово! Охотно будем все за тебя делать, только живи!
— Спасибо, братцы! Это год, два, три… а мне жить, может, долго. Не могу я жить бесполезно. Уж вы простите меня, ребята! Поймите, по человечеству… по нужде ведь пойти… и то просить кого-нибудь надо. Не могу!!!
Зиновий вдруг всхлипнул, крупные слезы потекли по его словно обожженному лицу. Он приподнял одну из своих отяжелевших забинтованных рук и, слегка прикасаясь — больно ведь тронуть, — отер слезы.
— Может, и вправду лучше ему умереть, ребята? — дрожащим голосом сказал кто-то из стоявших сзади.
Произошло легкое движение, и убежденного Зиновием вытолкали из палаты.
— Ты не прав, Зинка, — сурово возразил Николай Симонов. — На фронте мой отец потерял обе ноги. Так что ему было делать — с собой кончать? Мать-то обрадовалась ему и безногому. Все твердила: "хоть жив, слава богу!" И сейчас живет батька и на пенсию еще не хочет выходить. В типографии работает.
— Руки-то у твоего отца остались для работы?
На место изгнанного, надев его халат, осторожно проник в палату цыган Мору, бригадир арматурщиков. За свои двадцать пять лет двадцать он кочевал вместе с табором, а потом раздумал и решил жить иначе. На гидрострой он пришел в числе первых. Растолкав всех, он приблизился к кровати.
— Зиновий Гусач, отдаю тебе бригадирство! Ты будешь бригадиром, я звеньевым. Кому что руками показать надо, я покажу. Немой буду! Ты один будешь приказывать. Твой авторитет наивысший! Велишь в воду идти — пойдем. Не будет во всем мире бригадира лучше тебя! Был король трассы, будешь король бригадиров!!! А всякие наряды выписывать — любой в конторе напишет под твою диктовку. Не умирай, Зиновий, живи, прошу тебя, как человека! Умрешь клянусь, обратно в табор уйду!
Никогда я не забуду этот час, когда его уговаривали парни. Я не выдержал и тоже стал его уговаривать.
— Ты работал руками, будешь работать головой! — умолял я его. — Будем с тобой учиться, заочно! Столько интересных профессий, где нужны только способности, ум и доброе к людям сердце. Ты можешь стать инженером, историком, воспитателем, литературоведом… Можешь заведовать Домом культуры — мало ли что еще можешь сделать! А потом тебя полюбит хорошая девушка, и ты еще будешь счастлив.
Последнее я, кажется, сказал зря, потому что Зиновий окончательно помрачнел. Все подумали о Тане, которая ни разу не пришла к нему в палату… Я сконфузился. Очевидно, я не так убеждал. А я с готовностью отдал бы ему свою руку. Одна у Зиновия, одна у меня. Я уже спрашивал Александру Прокофьевну, можно ли так сделать, но она сказала, что медицина еще не может приставить человеку чужую руку…
Наступило тягостное молчание: парни истощили свои доводы. Странное ощущение, будто все это уже было, возникло у меня. Была эта полупустая палата, больничный запах, воспаленное обмороженное лицо Зиновия на подушке, тяжело дышащие, на грани слез, мужественные обветренные парни в грубых сапогах и белых халатах. И я уже был — его друг, беспомощный, растерянный, не знающий, что делать, навсегда раненный жалостью.
— Подумай, Зиновий, — вполголоса сказал Костя. — Мы пойдем… докторша долго не велела быть… ты — подумай!
Они ушли, ступая на цыпочках, зная, что все уговоры бесполезны. Опять приходили врачи, сестры и что-то делали с Зиновием — новокаиновую блокаду, уколы, накладывали повязки с антисептиками и антибиотиками, но все это был паллиатив, как сказала Александра Прокофьевна, потому что руки уже были мертвы. И, если мертвое не удалить, оно убьет живое.
…Это была какая-то пытка: люди шли и шли, и все уговаривали Зиновия, чтоб он согласился дать отрезать руки. Наконец Зиновий не выдержал.
— Миша, скажи им, что я сплю, не могу больше!
Я вышел в коридор и попросил сестру не пускать к нему посетителей.
— Как там Клоун? — спросил Зиновий, когда я вернулся.
— Шок проходит, а ноге нужен покой.
— Навести его.
— Так я утром был у него.
— То ж утром… сходи сейчас!
Я пошел в палату, где лежал Клоун. С ним было еще трое больных. Разговор шел о Зиновии. Клоун лежал лицом к стене. Я присел к нему на койку.
— Спит, — сказал один из больных. Но Клоун не спал. Он плакал.
— Нога болит? — спросил я вполголоса.
__ Разве я о ноге! — с отчаянием сказал бедняга. — Как мне теперь жить, если он умрет… из-за меня!
— Ты ни в чем не виноват, Петя. Если бы Глухов не сбежал… Врач так и сказала: кровообращение было нарушено, а тут мокрый снег и ветер.
— Потому что нес меня!!! Я не смею к нему зайти. Хотел давеча и не посмел.
— Заходи, он о тебе спрашивает.
— Не смею!
Я успокоил Клоуна, как мог, и вернулся к Зиновию. Он стоял у окна. Опять вечерело. Окна палаты выходили на тайгу. Качались от ветра сосны, с них сыпался снег.
— Ну, что? — спросил он, обернувшись.
— Ты ляг, — посоветовал я. Зиновий сел и пытливо посмотрел на меня.
— Миша! Дай мне слово… Дай слово, что, если я впаду в беспамятство, ты не дашь мне отрезать руки!
— Без твоего согласия не имеют права!
— Но ты дай слово. Дай слово! — Он начал волноваться, и я был вынужден дать слово.
Николай Симонов, Костя Танаисов, цыган Мору и остальные, выйдя из больницы, не успокоились. Они долго советовались, спорили, а потом решили, что только один человек сумеет убедить Зиновия — это Таня Эйсмонт. И всей гурьбой отправились к ней на квартиру. Костя рассказал мне подробно, как было дело. Таня сама открыла им дверь и как будто испугалась. Она пригласила всех в комнату, предложила сесть, но никто не сел, даже она сама. Симонов объяснил ей, чего от нее хотят.
— Я не могу… — прошептала она.
— Почему?
Таня совсем растерялась и лишь пожала плечами.
— Я не могу видеть… мне страшно…
В ее глазах застыл ужас. Ребята в недоумении смотрели на нее. Симонов, решив, что Таня просто его не поняла, снова попытался ей растолковать.
— Он же умрет, если не сделать ампутации. Вас он послушает…
— Меня? Но почему? Тогда Симонов брякнул:
— Потому что он вас любит!
Таня прижала ладони ко рту и даже попятилась. Она вся дрожала.
— Нет, нет. Я не могу. Оставьте меня, пожалуйста!
— Почему нет? — закричал вне себя цыган Мору и бросил оземь свою шапку. — Такой человек пропадает! Разве тебе не жалко? Скажи ему: замуж за него пойдешь — и Зинка жить захочет. Уговори его. А еще образованная!
Тут загалдели все, кто во что горазд. Только Симонов молчал. Он все понял.
— Тебя одну послушает!
— Почему не невеста? Невеста!
— Поправится — и поженитесь.
— Все на свадьбу придем.
— Как его одного оставишь?
— Парня спасать надо.
Эту дикую сцену прекратил Костя.
— Пошли отсюда! — заорал он. Строители сразу замолчали и, теснясь, стали выходить в дверь. Симонов выходил последним и обернулся:
— Дешевка!
Ночью начался бред. Зиновию казалось, что он в своей деревне, на Рязанщине, будто они с отчимом идут ловить рыбу.
— Хорошо-то как! — твердил он, улыбаясь запекшимся ртом. — Какая заря! Смотри, рыба играет…
Но вскоре его начали мучить кошмары. Будто он должен был пройти каким-то огненным коридором и доказывал посылавшим его, что сгорит.
— Какой длинный… — в ужасе шептал он, мечась по подушке. — Как долго! Сколько еще идти?
