- Мужики! - загородив неширокую дверь косой саженью плеч своих, с порога начал Устюжинов. - Простите, что на ночь глядя, но разговор мой безотлагательный...
- Ну, заходь, коль приспичило, - смирным, смоляной густоты баском отозвался старшой, Суета Игнат, тот самый, что нес треску, когда повстречали артельщики Беньёвского. - Кашки-то нашей поклюешь?
Иван смело шагнул в горницу.
- Нет, не хочу. Противно мне с вами из одного котла есть.
- А чего ж так? - тревожно двинул Суета рябой от оспы щекой.
- Да за душегубство за ваше!
Мужики, кто ещё ел, сильнее застучали ложками, совестливо прятали глаза. Иван Устюжинов, которого уважал весь Большерецк за силу, грамотность немалую, перенятую им у священника-отца, острый рассудок, твердость в разговоре и кулачном бою, двадцатилетний этот юноша, знали они, собирался сказать им сейчас то, что они и сами в шумном споре признали напрасным и даже греховным.
- Так что же вы, трясолобы, учинили? - спросил Иван, стоя среди мужиков. - Ни в чем не повинного человека едва ль не убили! Как же сие понимать? Али закон христианский не про вас?
- А ты что за ходатай такой? Откель выискался? - неуверенно вякнул кто-то.
Но Игнат Суета крикнул властно:
- А ну-ка там! В плошку свою уткнись! Малый дело говорит, и вина в оном деле на нас несомненная лежит - били немчика того от дури да от пьяной злобы, на Нилова осердясь да ещё на Холодилова-собаку. Человек же сей нам сразу невинным мыслился. А мы правого бить не обучены, и сами уж совестью нашей немало побиты есть и перед немчиком тем слезно повиниться хотели.
- Истинный Бог, хотели! - грянули разом сразу несколько голосов. Другие артельщики прогудели что-то, стесняясь, должно быть, виниться в открытую.
- Ну, вижу, вселил в вас Христос разумение! - улыбнулся Иван. Виниться - так виниться, но делайте дело сразу, а то вам какая другая блоха под хвост вскочит, передумаете! Сейчас идти надобно!
- Давай! Давай! - завопили мужики, вскакивая с лавок и роняя на пол деревянные миски. - Тотчас к нему идти хотим! Пущай простит нас! Виниться, виниться хотим!
- Да уж ночь на дворе, - урезонивал кто-то.
- Пущай ночь! Грех свой скинуть прочь хотим!
- Гостинец, робята, гостинец ему отнесть надобно! - предложил другой, и все его поддержали:
- Непременно отнесть, чтоб обиды на нас не имел!
- Лососинкой хворобу его подлечим!
Они мотались по своей просторной избе радостные, оттого что повинятся сейчас, сбросят с себя тяготивший их грех, искали шапки, второпях натягивали сапоги, хватали чужие и незло переругивались из-за этого.
К дому Хрущова подошли они смело, но Игнат их разом осадил:
- Стойте, робята! Гуртом входить негоже - выборных пошлем. Ну, усмехнулся Суета, - кто хлеще всех его охаживал?
Но оказалось, что все они приложили руку к побитию немца. На Игната закричали:
- Кажный бил! На кажном вина!
- Всех! Всех веди!
В дверь стучал старшой. На крыльцо вышел заспанный Хрущов, спросил:
- Чего по ночам шатаетесь? Али дня для бездельного шлынданья не хватает?
- К жильцу своему пусти, - угрюмо попросил Игнат, Хрущова не уважавший.
- Зачем еще?
- Свою докуку ему и объясним, а ты покамест на крыльце побудь. А ну-ка, робята, геть за мной!
Игнат первым прошел в сени, за ним потянулись артельщики. Поднимались на крыльцо, проходили с ухмылкой мимо пораженного неучтивством мужиков Хрущова, проносили мимо него посконный, дегтярный, табачный свой запах, только простому люду и свойственный.
- Да вы что, хамы, спятили, что ли? Али здеся кабак? Куда прете? - Но, не дождавшись ответа, Хрущов в сердцах плюнул и спустился с крыльца.
По одному мужики протиснулись в горницу, дорогой стаскивая шапки, и обступили постель, на которой назвничь лежал Беньёвский, за три дня сильно изменившийся, с посиневшим от побоев лицом, обросшим щетиной. Игнат низко, едва ль не до земли, поклонился за всех:
- Человек хороший, не суди ты строгим судом страмное наше над тобой насильство! Винимся пред милостью твоей всей артелью! Бес лукавый нас тогда в бока шпынял - думали, купца Холодилова, врага нашего злейшего, приказчик. Прости, ради Бога, холопей несмышленых! - Игнат снова поклонился, доставая рукой до грязного, давно не метенного пола. После кивнул кому-то, и ему передали что-то немалых размеров, завернутое в холщовую тряпицу. - А сие тебе, сударь, от нас гостинчик, чтобы обиды не помнил и зла не таил.
Игнат развернул тряпицу - открылись две лососиных огромных головы с разинутыми ртами. Каждая с головенку младенца новорожденного размером.
Беньёвский смотрел на мужиков с доброй улыбкой и приятием.
- За рыбу вам, люди добрые, спасибо, - негромко произнес он наконец, приподнимаясь на постели, - но беспокоились напрасно - зла я на вас и не мыслил держать, понимал, что сие вам тьма египетская глаза застлала.
- Сущая, сущая тьма! - подтвердил охотно кто-то из мужиков.
- Знал я о всех ваших напастях - и о том, как в плаванье вас на судне гнилом отправили и как обидели потом, отхлестав кнутом товарища вашего.
- Других, надо думать, кораблей не нашлось, вот и отправил на худом Холодилов.
Беньёвский горько улыбнулся:
- Нет, ребята, были у Холодилова другие корабли. Я про то хорошо знаю, ибо сам недавно из Охотска прибыл и о кознях да о плутовстве Холодилова вашего немало наслышан. Он ведь нарочно свои корабли на погибель отправляет, потому как ему за те корыта дырявые страховые кумпанства звонкой монетой платят.
Мужики долго молчали, пораженные словами немца.
- Вишь ты-ы-ы... - охнул кто-то и тихонько присвистнул от изумления.
- Выходит, он нас не от ротозейства своего, не по глупости, а от хитрости змеиной в море посылал, чтобы угробить? - спросил Гундосый Федька.
- Именно, - кивнул Беньёвский. - Не пустой же корабль отправлять. Порожний кумпанствам намек может дать об умышленности действий хозяина - не поверят. Ну а ежели людьми - какие могут быть сумнения?
- Ай да новостишка! - хлопнул себя по ляжке Суета. - Так ведь сей грех страшнее Каинова выходит!
Беньёвский сильно изумился:
- Да разве ж вы о сем не ведали? А я думал, что вы меня оттого лупили жестоко так, что о душегубстве том знали.
- Ах он змей!
- Аспид сущий!
- Уд диаволов! - закричали мужики, сами не свои от гнева.
- Да что ж то за кумпанства, кои за нарочитую людскую погибель купцам ещё и деньги платят?
- Ты вот, наверно, из Петербурга недавно, скажи, как же оное бесстыдство матушка императрица терпит? Или ей доклады на подписание неверные несут?
Беньёвский обвел взволнованных, разобиженных артельщиков насмешливым взглядом и спокойно сказал:
- Верные доклады. Только сама матушка ваша мерзавцев и мздоимцев под подолом у себя греет. Отдала страну на откуп любовникам, в государственном деле не токмо не смыслящим, но и подлым проворством своим единый вред учиняющим, делу империи не радеющим, кои все управление казнокрадам разным передали, купцам и заводчикам, вроде известных жадностью Демидовых и Строгановых. Сии черти во плоти и дерут с вас, сирых, три шкуры, потому как, откажись они от кровопийства своего, не было бы резона заводчествовать и купечествовать.
- Да что ж, - сильно удивился один артельщик, - неужто Екатерина, жена православная, о мерзостях оных не сведает?
Беньёвский криво улыбнулся:
- Православная! Третьего дни она в веру вашу вошла.
- Неужто некрещеная прежде была?
- Зачем же некрещеная? - со смехом воскликнул один из мужиков. - Ее Гришка Орлов своим... крестил!
Артельщики загоготали. Улыбнулся и Беньёвский:
- Веры-то она христианской и прежде была, но только немецкой породы царица ваша, лютерка.
- Может, посему и зловредничает?
- Не ведаю, братцы, отчего недоброжелательство её исходит, но знаю наверняка, кто беспорядки, лихоимства и стервозность мучителей ваших устранить очень скоро может.
- Кто ж сие, скажи! Мы за того человека молиться станем.
- Не молиться тут, ребята, надо, а делом поспешествовать возведению сей персоны на законный престол предков его. - Беньёвский пристально посмотрел на мужиков, словно думал, нужно ли продолжать. - И той особой, помогать которой мы всемерно обязаны, является императорское высочество цесаревич Павел Петрович, у коего Катерина нагло и скипетр, и державу, и корону исхитила!
Беньёвский строго оглядел артельщиков. Молчали мужики, смущенные смелой, непривычной речью немца. Иногда тишком говаривали сами, что по закону править нужно Павлу, как сыну умершего императора, но тут же разговоры те крамольные кончали, полагая, что не их ума забота решать, кому быть на престоле: коль уж сидит на троне кто-то - значит, не напрасно посадили. К тому ж могли ль они довериться в таком-то деле незнакомому да ещё и неизвестной породы человеку? Нет, не могли, а поэтому молчали, смущенно тыча в немытые доски пола носками грязных своих смазных сапог.
