- Можно войти? - сказала она, показываясь в окне на фоне зеленой лужайки и голубого неба. - Мне кажется, что я вторгнулась внутрь неприятельской страны.
- Это очень приятное вторжение, сударыня, - сказал он, откашливаясь и одергивая свой высокий воротничок. - Садитесь в это садовое кресло. Чем могу я вам служить? Не позвонить ли мне и не велеть ли сказать миссис Денвер, что вы здесь?
- Пожалуйста, не беспокойтесь, адмирал. Я зашла к вам только по поводу нашего разговора сегодня утром. Я хочу, чтобы вы не отказали нам в вашей сильной поддержке на нашем будущем собрании, где будет обсуждаться вопрос об улучшении участи женщины.
- Нет, сударыня. Я не могу сделать этого, - он сжал губы и покачал своей начинающей седеть головой.
- Почему же вы не можете?
- Это против моих принципов, сударыня.
- Почему против ваших принципов?
- Да потому, что у женщины свои обязанности, а у мужчины свои. Может быть, я человек старого покроя, но таков мой взгляд. Да скажите, пожалуйста, до чего же, наконец, дойдут? Я только вчера вечером говорил доктору Уокеру, что у нас в скором времени явится женщина, которая захочет командовать Ламаншской эскадрой.
- Это одна из тех немногих профессий, в которых не может быть прогресса, - сказала миссис Уэстмакот с самой приятной улыбкой. - В этом случае бедная женщина должна искать защиты у мужчины.
- Я не люблю этих нововведений, сударыня, и говорю вам откровенно, что не люблю их. Я люблю дисциплину и думаю, что всякий становится от нее лучше. Теперь женщинам дано много такого, чего у них не было в то время, когда жили наши отцы. Мне говорили, что у них есть свои университеты, и я слышал, что есть женщины доктора. Кажется, следовало бы им быть довольными этим. Чего же им еще нужно?
- Вы - моряк, а моряки всегда относятся к женщине по-рыцарски. Если бы вы знали, как обстоит дело, то вы переменили бы свое мнение. Что делать этим бедняжкам? Их так много, а таких занятий, которые они могли бы взять на себя, очень мало. Идти в гувернантки? Но теперь совсем нет мест. Давать уроки музыки и рисования? Но из пятидесяти женщин не найдется ни одной, у которой был бы талант к этому. Сделаться доктором? Но для женщин эта профессия все еще сопряжена с затруднениями: нужно учиться долго и иметь небольшое состояние для того, чтобы получить диплом. Идти в няньки? Но это тяжелый труд, который плохо оплачивается, и вынести его могут только те, у которых крепкое здоровье. Что же, по-вашему, они должны делать, адмирал? Сидеть, сложа руки, и умирать с голода?
- Ну, ну! Их положение уже не так плохо.
- Нужда страшная. Напечатайте в газетах, что нужна компаньонка на жалованье десять шиллингов в неделю, - а это меньше, чем жалованье кухарки, - и вы увидите, сколько вам пришлют ответов. Для этих тысяч женщин, борющихся за существование, нет никакой надежды, никакого исхода. Их скучная жизнь, при которой они бьются из-за куска хлеба, приводит к безотрадной старости. Но когда мы стараемся внести в нее какой-нибудь луч надежды, обещать им хоть бы в отдаленном будущем, что их участь несколько улучшится, то рыцари-джентльмены говорят нам, что помогать женщинам - это против их правил.
Адмирал поколебался, но покачал головою, выражая этим, что не согласен с ней.
- Вот, например, служба в банках, занятие адвокатурой, ветеринария, казенные должности, гражданская служба - по крайней мере, эти профессии должны быть открыты для женщин, если у них хватит настолько ума, чтобы с успехом конкурировать и добиваться их. А потом, если бы оказалось, что женщина не годится в этих случаях, то она должна бы пенять сама на себя, и большинство населения нашей страны уже не могло бы жаловаться на то, что для них существует другой закон, чем для меньшинства, и что их держат в бедности и рабстве, что им закрыта всякая дорога к независимости.
- Что же вы намерены делать, сударыня?
- Поправить наиболее бросающиеся в глаза несправедливости и, таким образом, подготовить реформу. Вот посмотрите на того человека, который копает землю там, в поле. Я его знаю. Он не умеет ни читать, ни писать, пьяница, и у него столько же ума, сколько у того картофеля, который он выкапывает из земли. Но у этого человека есть право голоса; его голос может иметь решающее значение на выборах и оказать влияние на политику нашего государства. А вот, чтобы не ходить далеко за примерами, я - женщина, которая получила образование, путешествовала, видела и изучала учреждения многих стран, - у меня есть довольно большое состояние, и я плачу в казну налогами больше денег, чем этот человек тратит на водку, а между тем я не имею прямого влияния на то, как будут распределены те деньги, которые я плачу, все равно как вон та муха, которая ползет по стене. Разве это справедливо? Разве это честно?
Адмирал беспокойно задвигался в своем кресле.
- Вы составляете исключение, - сказал он.
- Но ни у одной женщины нет права голоса. Примите в расчет то, что женщины составляют большинство населения. Но если бы был предложен какой-нибудь законодательный вопрос, и все женщины были против него, а мужчины за него, это имело бы такой вид. что дело решено единогласно, между тем как более половины населения было бы против. Разве это справедливо?
Адмирал опять завертелся. Моряк, дамский угодник, чувствовал себя в очень неловком положении: его противницею была красивая женщина, она бомбардировала его вопросами, и ни на один из них он не мог ответить. "Я не мог даже вынуть пробок из своих пушек", так объяснял он свое положение в тот же день вечером доктору.
- Вот на эти-то вопросы мы и обратим особенное внимание на собрании. Свободный доступ к профессиям, окончательное уничтожение зенаны, как я называю это, и право голоса для всякой женщины, которая платит казенные налоги свыше известной суммы. Конечно, в этом нет ничего неразумного, ничего такого, что могло бы противоречить вашим принципам. У нас будут доктора, адвокаты и духовные лица, - все они соединятся в этот вечер для того, чтобы оказать защиту женщине. Неужели же из всех профессий будут отсутствовать только флотские офицеры?
Адмирал вскочил из своего кресла, и у него было на языке бранное слово.
- Позвольте, позвольте, сударыня! - воскликнул он. - Оставьте это на время. Я довольно наслушался. Вы убедили меня относительно одного из двух пунктов. Я этого не отрицаю. Но мы на этом и остановимся. Я буду считать дело конченным.
- Конечно, адмирал. Прежде, чем решиться, вы должны подумать, мы торопить вас не будем. Но мы все-таки надеемся увидеть вас на нашей платформе.
Она встала с места и начала переходить, не спеша, как мужчина, от одной картины к другой, потому что все стены были увешаны картинами, напоминавшими о рейсах, сделанных адмиралом.
- Э! - сказала она. - Наверно, этот корабль должен был бы свернуть свои нижние паруса и зарифить марсели, если бы он находился у подветренного берега и ветер дул в его корму.
- Конечно, он должен был бы так сделать. Художник нигде не бывал дальше Гревсэнда. Это "Пенелопа" в том виде, как она была 14-го июня 1857 года, в узком месте Банкских проливов с островами Банка на штирборте и Суматрой на левом борте. Он нарисовал ее по описанию, но, конечно, как вы совершенно справедливо говорите, все было подобрано внизу, на ней были поставлены штормовые паруса, а на марселях взяты двойные рифы, потому что с юго-востока дул циклон. Вам делает честь, сударыня, что вы это знаете. Право, так!
- О, я и сама немножко плавала, насколько может пуститься в плавание женщина, знаете ли. Это Фунчальский залив. Какой прелестный фрегат!
- Прелестный, говорите вы? Ах, да, он, действительно, был прелестный! Это "Андромеда". Я был на нем подштурманом или младшим лейтенантом, как говорят теперь, хотя мне больше нравится старое название.
- Как хорош уклон ее мачт, и как красиво очертание ее носа! Должно быть, это был клипер.
Старый моряк потер себе руки от удовольствия, и глаза его заблистали. Он так же любил свои старые корабли, как свою жену и сына.
- Я знаю Фунчальский залив, - сказала небрежным тоном дама. - Два года тому назад у меня была яхта "Бэпши" в семь тонн, оснащенная как катер, и мы отправились из Фальмута в Мадеру.
- Как, сударыня, вы отправились на яхте в семь тонн?
- Да, с двумя молодыми парнями из Корнваллиса вместо матросов. О, это было чудесное плавание! Я провела две недели на открытом воздухе; никто мне не надоедал, не было ни писем, ни посетителей, и мне не приходило в голову никаких пустых мыслей, когда я видела перед собою только великие дела рук Божьих, волнующееся море и необъятный небесный свод. Вот говорят о верховой езде: я и сама страстно люблю лошадей, но что же может сравниться с быстротою маленького судна, когда оно скатывается вниз с крутого бока волны и затем трепещет и подпрыгивает, когда его опять бросает вверх? О, если наши души переселяются в животных, и мне было бы предназначено переселиться в какую-нибудь птицу, которая летает по воздуху, то я желала бы быть морской чайкой! Но я задерживаю вас, адмирал. Прощайте!
