— Какая стена! плюнь на нее, дедушка.
Мокош плюнул; вдруг как будто что-то треснуло, рассыпалось вдребезги. Мокош, спотыкаясь, как по груде камней, приблизился к отроку и, взглянув на него, остановился, выпучив глаза.
— Да ты словно тот же, что вчера видел я… а пяди на три вырос!..
— Вчерась? — сказал отрок. — Да ты у меня и невесть с какой поры не был, дедушка.
— Ох, да ты не простой, словно колдун аль чаровник отец твой али баба, не ведаю кто?
— Иди же, дедушка, я рад тебе! — сказал отрок, взяв Мокоша за руку. — Ведь ты обещал мне хлебца, дай же, дедушка, хлебца, а я тебе дам золота, вот того, что люди, говорит Он, все за него покупают, кроме светлого неба.
Подбежав к скату горы, отрок откопал песок и показал Мокошу целую кадь золота.
Мокош выпучил глаза.
— Бери, дедушка; Он сказал мне, что золото лучше всего для людей; за золото они продают свою душу и светлому Дню, и темной Ночи.
— То все мордки Грецкие! чего мне в них! нес бы ты их к Князю нашему аль к какому боярину, мужу великому; то, вишь, клад, а клад — Княжеское добро; а наш брат возьми клад да принеси домой, а за кладом и Нечистая сила в дом…
— Какая Нечистая сила? — спросил отрок.
— А вот что ты ее кличешь; она, чай, тебя и книгам учит?
— Учит, — отвечал отрок.
— Что ж тут писано?
— А тут писано так, дедушка: в начале лежали на пучине двое… Один светлый, светлый!.. другой темный, темный!.. лежали долго, спали крепким сном, да все росли, росли…
— Чай, словно ты?.. — спросил Мокош.
— Я не расту, дедушка, сам ты давно меня видел.
— Морочишь, голубчик, растешь, словно под дождем боровик; ну разбирай, разбирай книгу.
Отрок продолжал.
— Росли, росли и выросли большие, великие, глазом не окинешь, и стало им тесно лежать в пучине; стало им тесно, они и очнулись; один очнулся, другой очнулся, встал один, другой встал, закипела пучина ветром. «Кто ты?» — молвил светлый. «Кто ты?» — молвил темный. «Чему здесь?» — молвил светлый. «Чему здесь?» — молвил темный, а речи словно гром прокатились по пучине… «Недобрый!» «Благой!» — крикнули оба два и схватились могучими мышцами и закрутились по пучине, ломят друг друга; от светлого сыплются искры, от темного холодный зной градом…
— Ну!..
— Дальше, дедушка, не умею; не учил.
Едва отрок произнес эти слова, вдруг вихрь закрутился, вдали затрещал лес.
— Она, Она идет! — вскричал юноша. — Ступай, дедушка, прочь, не то завьет тебя, закрутит, удушит… приходи наутро.
— Ладно, — произнес Мокош, осматриваясь кругом со страхом и удаляясь бегом от отрока; пес его остановился, лаял на кого-то во всю мочь.
«Экой омрак, экая нечистая сила!.. Ой, пойду в Киев да поведаю Княжим людям! то диво!.. да красной какой, добросердой!.. а, чай, от ведьмы бы уродился не такой? Уж не Княжее ли детище?.. Молвят же люди, не годами растет, а часами… Ой, пойду в Киев…»
И вот Мокош своротил на тропочку, которая тянулась покатостию горы частым кустарником и вела в Киев.
Только что своротил… а вихрь свистнул, закрутил, сорвал шапку с головы Мокоша; покатилась шапка в гору, поляной, заветным лугом — Мокош за ней, а пес за ним, да за ним, а шапка, словно перекати-поле, катится да катится; прикатилась к дубраве, где была изба Мокоша, остановилась у порога. Устал, выбился из сил Мокош, плюнул на шапку, поднял ее, ударил о землю, повалился на прилавок, шепчет про себя: «Окаянная! словно юница прибежала с поля домой!..» И забыл о чудном юноше, забыл о Киеве, захрапел. И пес, почесав бок заднею лапой, по обычаю, свернулся в обруч, заснул.
Едва только показался новый день над Киевом, Мокош очнулся, сел на пристбе, протер глаза и дивится, что его овчинная шапка валяется на земле; слова: «окаянная, словно юница ведает закуту свою!» пробудились также, и Мокош в первый раз стал припоминать вчерашний день.
«Ой ли? от то!.. аль морок? — говорил он сам себе. — Оли клад мается да прикидывается ликом?.. ой диво, чудо!.. пойду ко двору, поведаю Княжеским людям!.. аль пойду проведаю, не морок ли?.. може, впрямь вражья сила нечистая, что народ бает».
Мокош поднял с земли шапку, отряхнул, обдул ее, взял котомку с хлебом, костыль, кликнул пса, отправился; дорогой забрел на полугорье к кринице, прилег на землю, полакал алмазной воды, обтер бороду, отправился далее.
Едва он вышел из-за косогора, по тропинке, извивавшейся к тому месту, где, по предположению Мокоша, был клад, который, наскучив лежать в земле, принимал на себя человеческий образ, чтоб соблазнить кого-нибудь собою, — вдруг из-под липки бросился к нему навстречу юноша, точно старший брат отрока, которого Мокош видел в прошлый день.
Мокош приостановился от удивления; а юноша висел уже у него на шее.
— Дружок дедушка! давно ты не был у меня.
— У тебя? — спросил Мокош. — А може, и у тебя… по вечери был; чудо! на голову поднялся!
— Ох, нет, много раз темная ночь тушила день светлый! — произнес юноша, вздыхая. — Грустно! а все кругом словно в землю растет… Помятуешь ты, эта липка была великая, великая! что на небо, что на нее смотреть, все одно было; а теперь маковка не выше меня… А светлый день все темнее да темнее в очах, а вот здесь жжет, мутит, нудит на слезы!.. Спрашивал, Она говорит: «Нет ничего»… неправду говорит Она: слышу — колотит, стучит, избило недро молотом!.. больно, дедушка, дружок, нет мочи! брошусь с утеса!..
— Дитятко, голубчик, Свет над тобою! то, верно, у тебя молодецкое сердце расходилось.
— Сердце? а что сердце? — произнес горестно юноша, приложив руку к груди.
— Сердце мотыль, говорят, — отвечал Мокош. — Да ты не пугайся, голубчик, небось просит оно, вишь, воли.
— Ну, я дам ему волю.
— Не вынешь, друг, из недра.
— Выну!
— Вынешь сердце, голубь, душа вылетит, умрешь.
— Умру? а тогда не будет колотить, томить…
— Вестимо, сударь, в гробу мир.
— Ну, умру! — отвечал обрадованный юноша. — Да как же умирают, дедушка?
— Ой ни! полно, дитятко! уродился ты пригож, поживи, полюбись красным девицам.
— Девицам? что прилетают сюда хороводы вить?.. что ластятся? что мотают нитки у бабушки?.. нет, не хочу их неговать, не хочу целовать в синие уста и в тусклые очи!.. не тронь их, чешут на голове зеленую осоку и крутят хоботом, словно сороки.
— Бог свят над тобою! — произнес Мокош. — С хоботом ведьмы Днепровские, а не красные девицы. У красной девицы уста — румяное яблочко, русая коса — волна речная, очи — светлый день…
— Не ведаю таких, такие ваши людские, а Она говорит: людская девица недобро, да кабы Он не сеял им раздора, да зависти, да не берег их соблазном, то быть бы им…
Вихрь свистнул над ухом Мокоша.
— Вот что… — продолжал юноша. — Так говорит Она: люди, что родным отцом называют да родной матушкой, меня прокляли, а Она взяла меня да взлелеяла.
— Бог свет над тобою, голубчик, бабушка твоя обмолвилась, урекания творит…
— Не ведаю; а не велит Она любить людей, а я тебя полюбил, дедушка; а как ты про своих красных девиц речь ведешь, так и тихнет на сердце. Покажи мне свою красную девицу, может, ты правду молвил.
— Изволь, — отвечал Мокош, — покажу, да еще Княженецкую; приехала из Царьграда девица, младшая, живет в красном дворе, в зверинце. Князь наш Светославич Ярополк берет ее женою.
— Ну, идем, идем! — вскричал юноша. — Скоро, скоро, покуда нет ее, Она не пустит.
— Идем! — сказал Мокош.
Юноша побежал под липку, снял с ветки кушачок красный, узорчатый, опоясался; надел на голову шапочку, шитую с собольей обложкой, откинул кудри от очей, расправил их по плечам, голубые очи засветились радостью, ланиты разгорелись полымем.
«Словно Князь Володимёр!.. тый мало старее», — думал вслух Мокош.
Вот идут Займищем.
Торопится юноша; пыхтит Мокош, подпираясь костылем.
— Сударик! — говорит он.
— Что изволишь? — спросил юноша.
— Слыхал ты про Киевскую ведьму? — Уж не ведьма ли Она, что вскормила, сударь, тебя?
— Ох нет, не ведьма; не ведьмой кличут.
— Не ведьмой?.. Ой?
— Просто Она.
— Дивись! чай, страшенная! чреватая, полноокая, кобница хитрая?
— Не ведаю, — отвечал юноша, торопясь идти.
— Уж то, сударь Боярич, то ведьма!.. уж ведьма, коли людям не кажется!.. Ходит, чай, метелицей, вьюгой вьет; по лесам да по лугу злое былье собирает; строит ведьство, потвори, чародеяние, зелейничество… аль нападет, ровно зубоежа… аль скоблит, ровно грыжа, аль умычку творит красных дщерей со дворов Боярских…
