Валентин Костылев - Иван Грозный (Книга 3, Невская твердыня)

Ознакомительная версия.

И вот, наконец, ему захотелось увидеть около себя близкого его душе царедворца, и он приказал позвать Бориса Годунова.

Первые слова царя были:

- Франк, наемник свейского короля, Делагард, без корысти, знатно послужил своему хозяину, а мои воеводы, русские, наши люди, опозорили своего государя... Не измена ли тут?! Борис, разогнал я опричнину - не напрасно ли?

Годунов ответил, после минутного раздумья, спокойно, кротко:

- Не гневайся, государь! Силы неравные! Против нас ополчились все! Наше славное войско притомилось в ратных делах... Отдохнуть Руси наступило время... Воеводы неповинны в том злосчастии. Пути господни неисповедимы. Испытания, ниспосланные нам господом богом, быть может, и во благо нашим людям. Темная ночь сменяется ясным утром. Такая же смена бывает и в жизни царств.

Иван Васильевич нахмурился.

- Но как быть царю? Что скажешь о царе?

- Премудрыми делами ты, государь, на все времена прославил имя свое, - ответил Годунов, повторив то, что почти каждый день приходилось говорить царю в ответ на его вопросы.

- Однако царь сгубил ради моря столь великое множество народа и не добился ничего...

И эти слова уже не впервые произносит царь.

- Неправда, батюшка Иван Васильевич! Не прошли те годы нарвского плавания государству без пользы. Народы аглицкие, дацкие, гишпанские и все другие, латынской веры, побывали у нас, и многие товары незнаемые возили к нам и наши товары прославили на весь мир. Поистине, великое дело ты совершил, государь! К тому же, у тебя, государь, как о том ты говорил, есть Студеное море! К нему привычны мы с давних пор, и народы Запада глядят сюда издавна... Торговые люди, государь, не спесивятся, - помимо Нарвы, плавают по Студеному морю из года в год с великою охотою.

И об этом разговор шел уже не раз.

Царь Иван поднялся; ласково улыбнувшись, покачал головою:

- Спасибо тебе, Борис! Ты с усердием доброго слуги утешаешь меня. Добро! Похвально. Мне это нужно. Сам господь бог вразумляет тебя говорить мне приветливые слова в моем несчастье...

Иван Васильевич обнял и облобызал Бориса.

- Вижу в тебе твердого мужа. Будь поближе к моим царевичам... Особливо - к Ивану. Внуши им, что не всуе их отец бился за Варяжское море.

- А со Стефаном Баторием, государь, - прости меня, - пришло время заключить мир... О том, как то сделать, надо подумать особо. Велики обиды, государь, что нанес тот Стефан чести и вере нашей. Но Русь в долгу не обвыкла оставаться... Светил бы месяц и звезды, согревало бы нас красное солнышко, а русская сила расти будет... Она еще свое слово скажет! Вырастет вот какая!

Годунов широко раскинул руки. Молодое мужественное лицо его раскраснелось.

Иван Васильевич с удивлением следил за Годуновым.

- Говоришь, вырастет?! - прошептал царь. - Вон ты какой!

- Вырастет! - убежденно ответил Борис, отирая пот на лбу, выступивший от чрезмерного волнения. - Вижу, государь, вижу славу нашу!

Иван Васильевич порывисто схватил его за руку:

- Тише!.. Молодой ты! Горячий! Не просто достичь того! Думаю, и впрямь, помиримся пока со Стефаном... помиримся... Надо думать, - как? "Слава!" Чудно ты сказал!.. Кругом беда, а ты... "слава"! Ты не сильный, а властвовать можешь... Твои честные глаза обманут хоть кого. А меня не обманешь! Нет! Какая "слава"! Не сделал я того, что заповедано мне! Мой отец, дед осудят меня там, в вышнем мире. Однако спасибо тебе! Ты веришь, ты ждешь славы, ты не склонил головы перед несчастьем. И не склоняй! Мне такой нужен! Царству нашему такие нужны. Мой царевич Иван не таков... И Федор не таков... в одном бушует страсть властолюбия и самодовольства, а любви к труду не вижу, в другом - слабодушие смешалось со страхом и тоской... Он только молится о счастье, не добиваясь его. И не ведая, - в чем оно... Не радуют они меня.

- Государь, не мне судить о том. Твои дети - мои владыки; в них твоя царственная кровь. Это ставит их выше нас!

- Они выросли! И чем старше становятся, тем все более я их опасаюсь. Иван вкусил яд властолюбия. Он честолюбец, он избалован мною. И матерью! Моя юница, мой ангел-хранитель, покойная Анастасьюшка, любила его. Она пророчила ему счастливую жизнь без страха, без тоски, без сомнений... Она просила тогда подарить ему шлем и доспехи. Детский его шлем я берегу. Смотрю на шлем и вспоминаю Анастасию. Нередко и по ночам любуюсь им. Бедная моя, святая моя, царица Анастасия!.. Моя гордая, прекрасная жена! О, сколь много я согрешил перед тобой и ныне грешу! Окаянный я мытарь!

Тяжело дыша, Иван Васильевич вновь сел в кресло. Голова его устало опустилась на грудь. Едва слышно он прошептал:

- Перемирие! Так ли это?!

Годунов отошел к окну, отвернулся, услыхав прерывистый шепот царя.

За окном тихий отдаленный благовест. Наступали сумерки. Кремлевский двор опустел. Вчера один мужик говорил на царевом дворе, что в деревнях хлебами довольны. Годунов вспомнил об этом. Такой невзрачный, маленький, общипанный какой-то мужичонко, а говорит с таким достоинством об урожае. Урожай! Его с трепетом ждет вся Русь. Истомился народ от голода и мора. Обнищал от войны.

- Ты о чем при царе задумался, Борис? - раздался тихий, прозвучавший подозрительно голос Ивана Васильевича.

- Думаю о хлебе... Народ ждет урожая...

- И я жду его...

Царь, как бы ухватившись за какую-то сокровенную мысль, воскликнул торжествующим голосом:

- Хлеб сильнее всех владык в мире! Чудно!

Помолчав некоторое время, он усмехнулся:

- Мы по вся дни чего-то ждем... Вон мои бояре, почитай, два десятка лет с лишком ждали, когда я умру, а я все жив, пережил многих ожидальщиков. Я тоже ждал, когда же буду править царством... как хочу! А вот видишь... До сей поры жмут меня бояре. Они переживут еще многих царей. Боярская Дума - сила! Разве ее переживешь?! Но то, чего я жду, - будет, будет!

И опять шепотом, едва слышно произнес:

- Боярской Думе я вынужден пока поклониться... Вяземский, Басмановы, Грязные, Малюта!.. Царство небесное! Нет уж их! Да и помогли ли бы они царю ныне? Не то время. Их время ушло.

Царь приподнялся и помолился на икону.

- Да. Нагрешила вдосталь моя опричная дружина. Бог с ней! Жаль Малюту, храбрый и верный был рыцарь. Такие люди на своем куту не умирают. Изрубили его проклятые немцы.

С мягкой грустью в голосе Годунов ответил:

- Позорят его, сыроядцем величают, а того не возьмут в толк, что своею смертью Григорий Лукьяныч пример любви к родине показал... Первый взошел на немецкую крепостную стену, бился до последней капли крови... Пал, как честный, бесстрашный воин. Его смерть охрабрила войско, и крепость была взята... Я слышал злоречие и хихикание даже по сему случаю.

- А ежели божья воля явится убрать и меня? То-то шуму будет! И многие из моих ближних вельмож отрекутся от меня... И, как сказано у пророка Ездры: "возгласят "аминь!", и поднявши руки кверху, припадут к земле и поклонятся господу!" Будут благодарить его, что убрал неугодного им царя. Подойди!

Годунов приблизился к царю.

Царь притянул его за руку к себе:

- Наклонись!.. А царевич Иван как?! - прошептал он ему на ухо. - Не замечал ли чего? Не шатается ли?!

Годунов ответил не сразу. Задумался.

- Ну, ну! - нетерпеливо дернул его за рукав царь. Щеки Бориса коснулось горячее дыхание царя.

- Нет, великий государь, ничего не замечал. Я - малый чин перед лицом государевой семьи. Мне ли судить?! И думать я боюсь о том. Молю тебя, великий государь, не спрашивай меня о детях своих.

- Полно! Не хитри! Ты что-то знаешь? А?!

- Ничего, милостивый батюшка государь, не ведаю.

- А я слышал, будто и он против меня... И будто осуждает меня за неудачи в Литве. Так ли это?

- Не слыхал я того... Мню я - умышление то злых, неверных людей. У многих на языке мед, а под языком лед. Прости меня, великий государь, не пытай! - Годунов опустился на колени. - Мне ли судить о том?..

- Так вот я тебе скажу: молод еще царевич, слушает людей. Вон около него Щенятев Петька крутит, как пес хвостом. Нашептывает ему. Опасный человек. Хотел я Петьку удалить от него - не дает, сердится. Пожалел я его. Да! Жалость моя не в пользу ему. Увы! Не пришлось мне обучить детей своих, как бы хотел я. Император Феодосий Великий искал наставника для сыновей своих Аркадия и Гонория. Он желал найти человека ученого и благочестивого. Ему указали на Арсения. Император принял его с величайшим почетом. Он призвал сыновей и, передавая их Арсению, сказал: "Будь им более отец, нежели я, - ибо важнее дать детям разум, нежели жизнь, сделай их добродетельными и мудрыми, сохрани их от соблазнов юности, и бог воздаст тебе за труды свои. Не смотри на то, что они - сыновья царя, требуй от них полной покорности!" Мои же монахи многое истолковали Ивану и Феодору в ущерб правде и не на пользу нашему царству. Не учителями они были, а льстецами и ласкателями, покорными холопами царевых детей. Шли на поводу у самих же учеников.

- Одно осмелюсь молвить тебе, батюшка государь. Твое доброе сердце во зло употребляют. Ты зело печешься о подданных своих, и то во грех иных вводит и в заблуждение. Многие ни во что сочли твое благорасположение: так и монахи те, и многие до плахи довели себя в те поры своего распутства. И позволю себе я сказать: вон Щелкаловы да и Никита Романыч на высокие посты возведены, обласканы тобою, а с голландцев мзду якобы тянут непомерную и тем аглицкую страну от нас отталкивают, обижают аглицких гостей... Забыли, что неправедно нажитая прибыль - огонь. В том огне сгорают государствия важные дела.

Ознакомительная версия.