«Господин Лаврушкин», вцепившись в скатерть, улыбнулся бледной, вымученной улыбкой. Граф милостиво кивнул и повернулся в сторону Мышкина.
— Я, видите ли, предпочитаю запросто, без чинов. Павел Николаевич, и все… Не имею чести…
— Ипполит Никитич.
— Дорогой мой Ипполит Никитич. Не хотел бы злоупотреблять вашим драгоценным временем, но дела, дела. Суть в следующем: третьего дня на выборах в Дворянском собрании я, как помните, выступал.
— Ваша речь мною расшифрована.
— И превосходно, Ипполит Никитич. Но я вынужден внести необходимые коррективы. Сами понимаете, увлечешься — и проскользнут некоторые неточности. Я бы просил вас завезти мне утром…
— Не имею права, Павел Николаевич, — сухо ответил Мышкин, — таков порядок.
Лицо графа опять обрело значительность. Голос жестко зазвенел:
— Прикажете мне лично к вам заехать? Дела по имению… Только вечером…
— Вечером поздновато, — сонно, но вежливо ответил Мышкин, — в час дня отчет будет лежать в доме на Тверской, на столе у его высокопревосходительства. Сам затребовал.
Граф крякнул, кашлянул, уселся поудобнее на стуле и весело зашелестел:
— А чего это вы скучаете, Ипполит Никитич? Но прикажете ли шампанского? Не пьете? Зря. «Редерер» очень освежает. Вот я вижу, что господин Лаврушкин на этот счёт другого мнения. Человек, шампанского! Одобряю: после стольких трудов почему себе не позволить… Миссия ваша, Ипполит Никитич, особенна и почетна, государственные дела, особо важные, — все проходит через ваши руки. Но если сам его превосходительство…
«Господин Лаврушкин» вдруг очнулся и с пьяной решимостью гаркнул:
— Государь-император благоволил диктовать Ипполит Никитичу…
Под столом Мышкин сделал резкое движение ногой. Ваня ойкнул, а в зале, набирая силу, гремел голос его сиятельства, лейб-гусара, отставного ротмистра:
— Человек, почему не холодное? Врешь, только что в лед положили! И я просил «Редерер», понимать надо, растяпа! Две бутылки.
Милейшей душой оказался граф. Забавный анекдотик сообщили-с. Вскользь заметили-с, что сами-де прогрессивных взглядов, за что по службе изволили-с пострадать. И не поверите, господа, какие интриги в высших сферах. Ипполит Никитич, конечно, в курсе, однако с его превосходительством генералом Архиповым случайно не знакомы? Ваше счастье. Дубина и солдафон. Конечно, господа, это между нами. Ваше здоровье, господин Лаврушкин!
Договорились, что граф в десять утра заедет к Мышкину в гостиницу.
Граф откланялся, «господину Лаврушкину» долго руку тряс. Петр Семенович, на которого недавно кричал лейб-гусар, приборы сменил, свежую скатерть расстелил. «Скромничать изволите-с, Ипполит Никитич, какие приятные знакомства водите-с. За шампанское получено-с. Очень я вам ростбиф рекомендую-с». А Ваня-то, тишайший «господин Лаврушкин», словно вырос аршина на два, соколом на дам поглядывал, все не мог успокоиться.
— И когда я тебя, Ваня, в люди выведу?
— Ой, выводи скорее, Полкаша. В людях так приятно! Чтоб с их сиятельством господином ротмистром за столиком в «Славянском базаре» вальяжничать.
— Дурак ты, Ваня. В другой-то раз граф мимо пройдет, плечом заденет и головы не повернет. Просто третьего дня на выборах предводителя наговорил граф либеральных глупостей, а ныне с этим строго. Нынче не шестьдесят первый, а семьдесят второй год! Государь на тульских помещиков разгневался, когда они ему петицию о новых реформах послали. Не слышал? Ну вот, а в Москве все разом узнается. Поэтому граф и засуетился. Впрочем, не он первый, не он последний. После очередной говорильни у меня в гостинице хоть приемы устраивай.
Не понял Ваня, продолжал свою песню:
— Дави их, Полкаша, топчи благородия. Хватит, они нашей кровушки попили. Теперь нам воля вышла. Ты правительством в Москву послан, тебе генерал-губернатор руку подает.
— Закусывай, Ваня, закусывай. Противно слушать, какую ахинею плетешь. Воля не в том, чтоб людей топтать да властью пользоваться. Воля, когда равные права предоставлены. Помнишь, я был первым учеником в классе, однако в военную семинарию меня не взяли. Для солдатских детей там шлагбаум. «Подлое» происхождение нам в нос тыкали. Но теперь давай по-честному: кто — кого. Да, я первый стенограф в Москве, правительственный. В Большой дом на Тверскую, к обер-полицмейстеру, в судебные палаты, в окружной суд, на заседание земства — кого приглашают? Ипполит Никитич, извольте пожаловать! А все почему? Да потому что я один часа четыре без перерыва стенограмму веду…
Ваня как-то затрезвел и поскучнел.
— Уважаю тебя, Полкаша, скорость твоя неслыханна, но ты только мне не заливай. Худо-бедно, я сам стенограф. Четыре часа без перерыва? Сие невозможно.
— Возможно, еще как возможно. — Мышкин даже обиделся. — Да на следующий день, пожалуйте, расшифровочка, чистая и точная, готова. Уметь надо работать. А иначе чем их побьешь, дворянских сынков? Только трудолюбием и усидчивостью. Вот я в ресторане обедаю и по Москве на лихачах разъезжаю — так мне дешевле. Почему? Лишнее время выкраиваю. А каждый час моей работы знаешь как дорог? Я более четырехсот рублей зарабатываю.
Ваня одобрил:
— Четыреста годовых? Это солидно.
— Четыреста в месяц, — пояснил Мышкин.
«Господин Лаврушкин» исчез под столом и вылез оттуда нескоро, размазывая слезы.
— Ты же миллионер, Полкаша! Больше генерала получаешь! Дом надо купить, имение. Великий человек, — Ваня всхлипнул, — четыреста целковых в месяц загребаешь.
— Не загребаю, а за-ра-ба-ты-ва-ю. Я полночи за столом просиживаю, пишу, пока рука не омертвеет. Еще судебную хронику для Каткова веду, успеваю. Теперь понял?
…Лихо тогда посидели с Лаврушкиным, хорошо. Пообещал Ипполит, что пристроит приятеля к делу, сам рекомендацию даст. Ваня все целоваться лез и в любви клялся до гроба.
Отвез Мышкин приятеля в Марьину Рощу, а сам в Сокольники покатил. В маленьком домике с мезонином ждали Мышкина. И почему бы ему не поехать, богатому, удачливому, двадцати четырех лет от роду, на тихую зеленую улочку в Сокольниках, где ждут его в доме с мезонином, молодая хозяйка ждет? Но вовремя вспомнил Ипполит: утро занято встречей с гусарским ротмистром, а в час дня надо быть у губернатора на Тверской. И со свежей, отдохнувшей головой непременно. А посему приказал лихачу повернуть к гостинице.
Когда в Москве комиссии на вакансии распускались, уезжал Мышкин по вызовам в Херсон или Рязань. Не за рублем гонялся — просто не любил бездельничать, ценил работу.
Господи, сколько он работал! Сколько пудов бумаги исписал! И ни одной ошибочки в расшифровке не допускал, грамматической ошибочки (задача для стенографа не первая, но тут был особый шик, профессиональная гордость), о других ошибках и разговаривать нечего.
Обычно стенографы речь неторопливую предпочитали, с паузами. Ежели оратор начинал захлебываться, частить, нервничал стенограф, шли неизбежные пропуски. Ну а спор затевали горячий, когда уже на личности переходят, — тут стенограф был бессилен: карандаш ломал, руками разводил, мол, помилуйте, господа почтенные, разве за вами угонишься?
На один голос накладывается второй, третий словечки вставляет, четвертый басом заглушает, — а Мышкин в самый азарт входит. Иногда сам себя спрашивал: что, если десять человек одновременно — успеет? И верил — успеет. Правда, с расшифровкой мучился, однако память выручала. Когда спор завязывался, не поймешь, о чем говорят; важно записать, что говорят. Потом голову ломаешь: чьи же это слова? Но каким-то особым чутьем в волнообразных строчках своей шифровки различал Мышкин интонацию слов и по интонации определял автора.
Чего только не бывает… Однажды два почтенных генерала как петухи сцепились. Один все смысла в донесении агента не углядывал. Другой генерал не вытерпел и посоветовал его превосходительству вставить ото донесение себе в… — может, тогда углядит. Какая тут буря поднялась: «вежливость» поперла, парламентские выражения!.. Отцы города, не налюбуешься! И еще смеялся Мышкин потому, что теперь словно видел себя со стороны: ведь он один-единственный сохранял на заседании спокойствие и невозмутимость. Скандал прошел мимо него, он лишь успевал записывать. Но сие могли истолковать по-другому, подивиться его выдержке, корректности. Да жаль, что никто не заметил.
Заметили. Его превосходительство, сухой, желчный генерал, обер-полицмейстер Москвы, листал стенограмму и покусывал нижнюю губу. Хмыкнул, строго глянул на Мышкина. Мышкин сделал соответствующее лицо.
— Напозволяли себе наши старички, — усмехнулся генерал. — Одно непостижимо: как вы успели записать этот бедлам? Есть вещи, перед которыми я пасую. К примеру, модная наука — электричество. Я честно признаю — не понимаю. И ваше искусство, господин Мышкин, тоже для меня загадочно. Феномен. Но смею уверить, что мы усердие ваше отмечали не раз. И ваша благонамеренность, — генерал бросил выразительный взгляд на листки стенограммы, — весьма похвальна. К сожалению, человек ни от чего не застрахован. От судьбы не уйдешь: случайность, неприятности, гм… щекотливое положение. Но, господин Мышкин, помните: все, что в моей власти… буду рад.
