Наполеон тотчас же предложил свою руку дочери австрийского императора, и со стороны венского двора никаких проволочек не последовало, ибо инициатива Бонапарта отвечала стремлениям Австрии к союзу с Францией, что достигалось столь быстрым и безболезненным актом. Однако это же превращало Россию во врага Франции, ибо сватовство воспринималось не столько матримониальным, сколько политическим действием, которое могло прояснить истинные отношения монархов друг к другу лучше, чем официальные дипломатические ноты и доверительные личные послания.
Разумеется, австро-французский союз был в значительной мере вынужденным, но все же он представлял собой неприятную реальность, с которой приходилось считаться.
Другим, еще более вынужденным, но тем не менее существовавшим, союзом был прусско-французский. Гарнизоны Наполеона стояли почти во всех прусских крепостях, король Фридрих Вильгельм III находился на положении пленника и не мог отказаться от предложенного ему противоестественного антирусского альянса.
И хотя 12 февраля 1812 года прусский король подписал союзный договор с Наполеоном, в России к этому отнеслись совершенно спокойно и с должным пониманием: Александр даже известил Фридриха Вильгельма III, что по-прежнему считает его своим союзником, и обещал после победы над Наполеоном вознаградить Пруссию.
«Наставление господам пехотным офицерам в день сражения»
В 1812 году, еще до начала Отечественной войны, Барклай-де-Толли написал «Наставление господам пехотным офицерам в день сражения».
Ниже приводятся выдержки из него.
«Наставление» предписывало: «Когда фронтом идут на штыки, то ротному командиру должно также идти впереди своей роты с оружием в руках и быть в полной надежде, что подчиненные, одушевленные таким примером, никогда не допустят его одного ворваться во фронт неприятельский».
В этом же «Наставлении» говорилось: «Офицер может заслужить почетнейшее для военного человека название – друг солдата. Чем больше офицер в спокойное время был справедлив и ласков, тем больше в войне подчиненные будут стараться оправдать сии поступки и в глазах его один перед другим отличиться».
«Наставление» требовало жестокой кары по отношению к малодушным и требовало, чтобы труса и паникера, который во время боя кричит: «Нас отрезали!» – после окончания военных действий прогнали сквозь строй, а если такой проступок совершит офицер, то его следовало с позором изгнать из армии.
«Храбрый не может быть отрезан, – утверждалось в „Наставлении“, – где бы враг ни оказался, нужно к нему повернуться грудью, идти на него и разбить…» Войскам надлежало «к духу смелости и отваге непременно присоединить ту твердость в продолжительных опасностях и непоколебимость, которая есть печать человека, рожденного для войны… Сия-то твердость, сие-то упорство всюду заслужат и приобретут победу».
Шпиономания в России
Меж тем от русских агентов за границей в Петербург шло множество сообщений о передислокации наполеоновских войск, о беспрерывном движении огромных колонн и обозов к русской границе.
Россия была переполнена рассказами и слухами о деятельности наполеоновских агентов, проникавших под видом бродячих комедиантов, фокусников, гувернеров, лекарей, музыкантов, землемеров, странствующих монахов, художников, учителей. Министр полиции А. Д. Балашов нацелил военных и гражданских губернаторов на то, чтобы всеми способами пресекать шпионскую деятельность вражеских агентов.
Из этого времени дошел до нас такой эпизод.
Алексей Михайлович Пушкин, поэт и переводчик, дальний родственник А. С. Пушкина, в 1812 году был назначен к князю Юрию Владимировичу Долгорукову в одну из отдаленных губерний для формирования народного ополчения против Наполеона. На почтовой станции в доме смотрителя вдруг увидел он на стене литографический портрет Бонапарта.
– Зачем держишь ты у себя этого мерзавца? – спросил Пушкин у станционного смотрителя.
– А затем, Ваше превосходительство, что если злодей Бонапартий под чужим именем приедет на мою станцию, я тотчас по портрету признаю его, схвачу, свяжу, да и представлю по начальству.
– Ну, это другое дело! – ответил Пушкин.
Шпиономания была в самом разгаре, когда вдруг разнеслась весть об изменниках, свивших гнездо не где-нибудь, а прямо в Зимнем дворце, рядом с государем. И главой их был сам статс-секретарь Михаил Михайлович Сперанский…
Дело Сперанского
Яков Иванович де Санглен, обрусевший француз, начальник «Особенной», то есть секретной, канцелярии министра полиции А. Д. Балашова оставил прелюбопытнейшие «Записки», из которых явствует, что «дело» Сперанского было политической провокацией, произведенной по прямому указанию самого Александра для того, чтобы накануне войны возбудить в народе ненависть к врагам Отечества и вызвать тем самым мощную волну патриотизма.
Осуществлял же эту операцию известнейший хитрец и интриган, шведский эмигрант граф Густав Мориц Армфельдт – сенатор и председатель Комитета по финляндским делам. Он начал с того, что предложил Сперанскому создать триумвират для свержения Александра, в который вошли бы еще Балашов и он сам – Армфельдт.
Сперанский категорически отказался, но не сообщил об этом предложении ни Александру, ни Балашову, считая донос низостью. Опасаясь разоблачения, Армфельдт начал интригу против Сперанского.
Я. И. де Санглен писал, что в декабре 1811 года его тайно привезли в Зимний дворец к Александру. Царь показал Санглену донесение Балашова, в котором сообщалось, что в беседе с ним Сперанский сказал: «Вы знаете мнительный характер императора. Все, что он ни делает, делается им вполовину. Он слишком слаб, чтобы управлять, и слишком силен, чтобы быть управляемым».
Сперанского и группу его ближайших сотрудников – М. Л. Магницкого, А. В. Воейкова и Н. 3. Хитрово – взяли под наблюдение, а в середине марта 1812 года на квартире полковника Хитрово, кстати сказать, зятя М. И. Кутузова, произвели обыск и обнаружили карту с обозначением маршрута движения гвардии в Вильно. На этом основании 17 марта трое «заговорщиков» были арестованы и высланы из Петербурга. А Воейкова перевели служить в Москву, дав ему пехотную бригаду. Санглен писал: «Сперанский назначен неминуемо быть жертвою, которая под предлогом измены и по питаемой к нему ненависти должна соединить все сословия и обратить в предстоящей войне всех к патриотизму».
Александр незадолго перед тем вызвал к себе Сперанского и спросил, участвовать ли ему в предстоящей войне? На что Сперанский не посоветовал ему делать этого. В пересказе Санглена, сославшегося на Александра, это звучало так. «Он имел дерзость, – сказал Александр Санглену, – описав все воинственные таланты Наполеона, советовать мне собрать боярскую думу, предоставить ей вести войну, а себя отстранить. Что же я такое? Нуль? Из этого я вижу, что он подкапывается под самодержавие».
Есть и другая версия отстранения Сперанского и его друзей, сохранившаяся в семье Воейковых.
По этой версии, однажды к ним в дом приехал помощник Сперанского М. Л. Магницкий и на правах старого друга и своего человека прошел в кабинет Воейкова. Там он нашел целую кучу операционных планов предстоящей кампании, о чем ни он, ни Сперанский ничего не знали. Магницкий забрал эти планы и увез их к Сперанскому, после чего бумаги были возвращены Воейкову.
Взволнованный тем, что узнал, Сперанский отправился к Александру и с жаром стал опровергать ставшие известными ему планы. Царь очень на него рассердился и именно из-за этого подверг опале статс-секретаря и его приближенных, замешанных в деле с документами.
Любопытен в связи с этим рассказ А. Д. Балашова о его свидании с Наполеоном, состоявшемся через неделю после начала Отечественной войны.
Заканчивая аудиенцию, Наполеон спросил о причинах удаления Сперанского. Балашов ответил:
– Император им не был доволен.
– Однако же не за измену? – спросил Наполеон.
– Я не полагаю, Ваше Величество, потому что подобные преступления, вероятно, были бы распубликованы.
А расследовать и публиковать было нечего.
Чтобы избавиться от ставшего ненужным, но много знавшего Санглена, его 26 марта 1812 года отослали в 1-ю Западную армию директором военной полиции, а чуть раньше туда же уехал и военный министр Барклай-де-Толли, чтобы занять пост командующего этой армией. 31 марта он приехал в Вильно.
Письмо Кутузова Елизавете Хитрово от 19 января 1812 года
В русско-турецкой войне 1806-1812 годов главнокомандующим русской армией был Кутузов. Он успешно закончил войну, подписав 16 мая 1812 года выгодный для России мир.
Это произошло менее чем за месяц до нападения Наполеона на Россию.
От того времени до нас дошло немало документов. И тем не менее познакомимся с одним-единственным письмом Михаила Илларионовича к его самой любимой дочери – Елизавете Михайловне Хитрово. (В первом браке ее фамилия была Тизенгаузен. О ее муже – графе Фердинанде Тизенгаузене, погибшем под Аустерлицем, в этой книге уже говорилось.) Письмо было написано 19 января 1812 года. Кутузов – всегда веселый и остроумный, к старости чуть скептический – пишет любимой дочери, его исповеднице, хранительнице многих душевных тайн: «Ты не поверишь, мой милый друг, как я начинаю скучать вдали от вас, которыя одне привязывают меня к жизни. Чем долее я живу, тем более я убеждаюсь, что слава – ничто, как дым. Я всегда был философом, а теперь сделался им в высшей степени. Говорят, что каждый возраст имеет свои страсти; моя же теперь заключается в пламенной любви к моим близким; общество женщин, которым я себя окружаю, не что иное, как каприз. Мне самому смешно, когда я подумаю, каким взглядом я смотрю на свое положение, на почести, которые мне воздаются, и на власть мне предоставленную. Я все думаю о Катеньке, которая сравнивает меня с Агамемноном. Но был ли Агамемнон счастлив? Как ты видишь, мой разговор с тобой нельзя назвать веселым. Что ж делать! Я так настроен, потому что вот уже восьмой месяц, как никого из вас не вижу. Боже тебя благослови, и с детьми. Верный друг Михайло Г.-К.»
