— Премного благодарим, Федор Петрович, а только… не выйдет!
— Так, значит, чужому продать? — слегка повысив голос, однако без заметного для Павлика раздражения спросил Макухин, на что Севастьян тут же ответил:
— Мы вами очень довольные, Федор Петрович, и пускай себе, как оно допрежь было, так чтобы и было, в том же порядке.
— Истинно! — подтвердил Данила. — Как сами начнем хозяйствовать, нам лучше не будет, а только хуже!
— Ну, что ты будешь делать с таким народом! — удивился Рожнов и хлопнул себя, насколько позволила скученность за столом, обеими руками по бедрам.
— Ничего, после разберутся, — успокоил его Макухин и кивнул гармонисту: — А ну, дерни что-нибудь повеселее!
Гармонист уперся подбородком в свой инструмент, подумал, перебрал лады и очень решительно заиграл вальс "Дунайские волны".
Танцевать никто из гостей не умел, или пока еще не разошлись настолько, чтобы затанцевать. Даже и не слушали гармониста. Поднялся спор за столом, потому что Афанасий кричал:
— Как это, чтобы они рыбалили? Какие из них к черту рыбаки? Только рыбу от берегов отпугивать!.. Рыбак должен быть специальный, а не такой!
Но из ломщиков камня нашелся один, пожилой уже, чернобородый, — Филат Бегунков, сидевший как раз против Афанасия. Голос у него оказался тоже громкий и с хрипотой. Он был задет Афанасием за живое.
— А я вот и есть рыбак специальный, — с Волги! — отстаивал себя он. Мы с братанами тем же манером воблу ловили и до дела ее, эту рыбу, доводить могли, а также леща тоже!
— То Волга, а то море, — сравнял один такой! — кричал Афанасий.
— В полую воду не шути Волгой, — никакому морю не уступит, — защищал свою реку Филат, — только что вода в ней тогда желтая от глины!
Услышав про глину, Макухин вспомнил вдруг, что ничего не сказал об известковой печи, и опять встал.
— Ведь вот же память отшибло, братцы! Ведь в том же конце, возле Куру-Узени, известку выжигают! Правда, версты две от моря считается, так зато же там пара лошадей на дроги. Тамошних ребят возьмите к себе в артель; каменных домов там себе понаставите — из своего камня, на своей известке, — черепицей покроете, — без страховки тогда проживете… Чтобы земля рядом с татарской деревней такая бы русская, наша загремела, приходи любоваться!
— Покорно благодарим, Федор Петрович! — поднявшись, сказал Рожнов и поклонился, но жена Данилы подняла вдруг голос:
— На что же там дома каменные громоздить, когда там ни картошки посадить негде, ни капуста не родится?
А жена Севастьяна добавила:
— Да и корову там если завесть, — паши для ней нету: только камень везде да держи-дерево промеж! Что там корове взять? Ни на что изведется! Ни молока от нее, ни мяса!
Павлик увидел, что Макухин нахмурился и сел на свое место, как садятся ученики в классе, невпопад ответившие на вопрос учителя. Даже и Рожнов счел нужным найти какой-нибудь выход из неловкости для своего хозяина.
— Это они потому так, Федор Петрович, что мне не верят, — сказал он. — А спросите их, себе-то они верят ли? Ни за что один другому не поверит! А уж бабы наши, — от них только и слышишь: "Вот Дунька не даст мне соврать!.. Вот Машка не даст мне соврать!.." А как Дуньки-Машки случаем около не будет, наврут столько, что и на баркасе не увезешь! Да они и себе-то самим, ну, может, от силы, один раз в год поверят, да и то навряд. Как же они мне вдруг, после вас, Федор Петрович, верить станут? Все им будет думаться, что я не иначе как жульничаю, — в свою пользу норовлю, а не в ихнюю.
— Ну, пускай вместо тебя другого кого выберут, — сказал Макухин, но Рожнов только усмехнулся:
— Другого!.. Я же сказал ведь: и себе-то не верят, а не то что кому другому. Не выйдет это, Федор Петрович!
— А как же артели разные: плотников, штукатуров, — строителей вообще всяких, — по всей России ходят на заработки, и ничего ведь, — у них выходит, — не хотел сдаваться Макухин.
— Артели эти, — когда им по субботам деньги хозяева, где они работают, выдают, — все до одного человека бывают, во все глаза глядят и всеми ушами слушают, — ввязался в разговор Степан Макогон, а Рожнов только добавил:
— А бывает и так, что даже и харчи им хозяйские идут: тогда уж совсем счет простой, сколько кому приходится. Это им на работе скажут. Деньги и бабы на базаре считать умеют, хотя и грамоте не учились.
Макухин покрутил головой и сказал Рожнову:
— В таком случае, как домой к себе приедешь, — там, на месте, виднее будет, — обсудишь со всеми, а после поговорим.
И принялся усердно наливать в рюмки водку своим соседям.
Когда садились за стол, был еще день, притом день солнечный, светлый. Однако досидели до сумерек, а в сумерках и за общим шумом не заметили, как появился у Макухиных еще один гость, совсем не званый, вообще неожиданный, так как его считали хорошо устроенным в другом городе, и о нем вполне извинительно забыли. Этот гость был Алексей Иваныч Дивеев, которому не только посоветовал ехать сюда Ваня Сыромолотов, но еще и купил место в легковой машине, уверенный в том, что в дальнейшем он, авось, не пропадет.
Для очистки совести раза два он все-таки спросил этого весьма рассеянного архитектора, найдет ли он дом, в котором жил, и нужных ему людей, — Наталью Львовну, Макухина, — и Алексей Иваныч убедил его, что непременно найдет, — как же иначе, — что он не совсем же лишился рассудка.
И он действительно не только поднялся с берега на Перевал и пришел прямо на дачу Алимовой, но и узнал там, что в доме Макухина на свадьбе теперь и полковник Добычин, и его слепая жена, и Павлик Каплин.
Где именно дом Макухина, он тоже припомнил и вошел в него бодро, но, войдя, довольно долго стоял в дверях, удивленный и обилием гостей и их видом. Пожалуй, он даже ушел бы, если бы его не заметил сам Макухин и не вытащил на середину своего зала.
— Ну, прямо он мне теперь хуже татарина, этот Алексей Иваныч! — шутил Макухин, подводя нового гостя прямо к Наталье Львовне.
— А-а, Алексей Иваныч! — обрадовалась она и чмокнула его в лысый лоб, когда припал он к ее руке.
Однако и слепая обрадовалась тоже, услышав об его приходе.
— Вот так разодолжи-ил! — протянула она, улыбаясь и повернув в его сторону свое круглое, без морщин лицо, с седыми, редкими уже волосами, свисавшими на плоские уши.
И полковник не то чтобы счел своим долгом изобразить веселость, а по-настоящему, — как это наблюдал Павлик, — сердечно обнял Алексея Иваныча и облобызался с ним троекратно, точно христосуясь.
К удивлению своему, и сам Павлик почувствовал какую-то размягченность чувств при виде того, о ком помнил только последнее, сказанное полковником: "Удрал штуку!.. Стрелял все-таки в своего этого… и убил его… или, может быть, ранил… убил или ранил, а теперь сидит!.."
Он не успел справиться об Алексее Иваныче у Натальи Львовны и оставался при том, что услышал тогда, на свадьбе Ивана, от полковника. И вдруг оказалось, что вот он — Алексей Иваныч, — нигде не сидит, а здесь с ними, как ни в чем не бывало! Имел, правда, растерянный вид, когда чуть ли не тащил его, взяв под руку, Макухин, а теперь глядит по-прежнему и даже пытается улыбнуться.
И Павлик не мог удержаться, чтобы не обнять Алексея Иваныча одною рукой (другой он, встав, опирался на палку).
Сейчас же нашлось для нового гостя место за столом, который перед тем казался непроницаемым: сам Макухин поставил ему стул как раз рядом с Павликом, а другие, влево от него, всего только немного отодвинули свои стулья, и вот перед Алексеем Иванычем оказалась уже тарелка с чем-то отбивным, имевшим для него, проголодавшегося за день, несомненный смысл.
— Постойте-ка, Алексей Иваныч, а как же это вы очутились тут? спросила его Наталья Львовна, приставив для этого ко рту руку, так как не надеялась, что он расслышит ее за общим шумом.
Невольно подражая ей, то есть тоже отгородившись ладонью, Алексей Иваныч сказал коротко и четко:
— Пансион прикрыла полиция.
— Вот как! По-ли-ци-я!
О частностях этого дела она уже не спрашивала: слова "полиция" было для нее довольно. Сама же она, передав Федору насчет закрытия пансиона, добавила:
— Ничего, пусть живет тут. Ему же будет, мне кажется, лучше, а то ведь возле него были совсем чужие люди, — поди-ка привыкай к ним… Я думаю, он нам мешать не будет, а?
Макухин же отозвался на это:
— А если ему работу какую-нибудь дать, то лучше всяких пансионов ему это помочь может.
— Ну, какую же ему работу дать можно! — усомнилась Наталья Львовна, однако Макухина точно осенило:
— Ведь он — архитектор, что ты! Пусть строит!.. Эх, если бы я архитектором был, сколько бы красивых домов я понастроил!
Наталья Львовна приложила руку к его лбу и сказала ему на ухо, но серьезно:
— Ты не пей, Федя, больше, — тебе вредно.
А в это время Павлик чокался с Алексеем Иванычем, налив ему стаканчик портвейна.