- Давай, Матвей Лукьянович, рассказывай, - еще не дослушав, наперебой просят рыбаки.
Отложил было Матвей этот разговор на завтра, а когда завтра подошло, ударила первая гроза, ветер-морянин нагнал в Печору воды, а с водой пришла и рыба. В тот день светлозерцы отдыха не знали. Василий Сергеевич повез рыбу на приемный пункт и говорит:
- Этакую добычу не стыдно и сдавать.
- Не спали, так и укараулили, - говорит Анна Егоровна. - Не ты ли, Трифон Окулович, в первый день говорил, что рыбака одна тоня кормит? А удача прошла, ты свои слова и забыл?
А Трифон Окулович уже давно свою вину чует, за уши глаза заводит.
- Так ведь, - говорит, - из чашки в ложку не будет попадать, и ложку бросишь...
- У нашего Егорки на все отговорки, - смеется Матвей. - А только знаешь, Трифон Окулович, неживые у вас с Николаем речи-то: живое слово не на вашей стороне стоит, вы это и сами знаете. Пословицы-покойницы да поговорки-перестарки - только у вас и защиты...
В это время распахнулась дверь, и Василий Сергеевич пропустил вперед себя двух каких-то новых людей.
2
Первым шагнул за порог высокий старик.
- Иван! - ахнули светлозерцы в пять или шесть голосов. И нельзя было понять, рады они приезжему или не рады. Весь он волосатый да бородатый, нос у него крупный, мясистый, как гриб из моха выскочил, а из-под бровей выглядывают угрюмые, стоячие глаза. Другой гость - небольшого роста сухонький человек годов сорока. Поздоровались мы.
- Этот вот товарищ Красильщиков, - показывает Иван на незнакомого гостя, - стариной нашей интересуется. Немного он вас не застал в Светлозерье, да с той поры там и зажился.
- Любопытнейшее у вас село, - говорит Красильщиков за чаем. - И вся Печора заповедник старины, а Светлозерье, я вам скажу, заповедник в заповеднике.
А Матвею не терпится, спрашивает он Ивана:
- Что у нас там нового?
- В Светлозерье-то? - переспрашивает Иван. - Да все по-старому, как мать поставила... А тебе, Матвей Лукьянович, письмо пришло, велели передать, - и протягивает Матвею конверт.
- Вот и опять врешь! - рассердился Матвей и даже руку Ивана отвел в сторону. - Недаром тебя люди Брехом прозвали. Ты дело-то говори. Поля вспаханы?
- Вспаханы.
- Засеяны?
- Засеяны.
- Зеленя зазеленели?
- Что твой луг.
- Чего же ты брешешь: "Все по-старому"! К сенокосу готовятся?
- Вовсю... Раньше прошлогоднего сенокос начинать норовят в колхозе... Студенты наши на каникулы прилетели и тоже помогают во всем.
- Как же у тебя язык повернулся сказать: "Все по-старому"? - не успокаивается Матвей. - Вон опять же наука к нам приехала, - показывает он на Красильщиков а. - Как она, ваша наука-то, называется да чем занимается? - спрашивает Матвей.
- Фольклористика, - отвечает Красильщиков. - Изучает она фольклор, то есть народное творчество.
- Вот это наука! - обрадовался Матвей. - В море пена так не кипит, как у нас работа. Уголка такого неосталось, где бы творчество не шло. И что же, - спрашивает он опять гостя, - хорошо наука идет? Успевает?
- Видите ли, - замялся Красильщиков, - вы меня не совсем точно поняли: я говорю о другом творчестве, о поэзии.
- О песнях?
- Да, и о песнях, которые народ сложил, и о сказках, и о былинах, и о пословицах и поговорках, и о плачах...
- А о плачах-то к чему? - удивляется Матвей. Нам, признаться, плакать-то еще до революции понадоело. Пора бы вроде и позабыть их: слезы-то у людей подсохли...
- Нет, это очень интересно, - спорит Красильщиков. - Сколько в этих плачах поэзии, красоты!
- Насчет поэзии не знаю, а насчет красоты могу с вами спорить: нету ее в плачах, - не соглашается Матвей.
- Ну, значит, у вас уж ухо так устроено, что оно красоты не слышит, развел руками Красильщиков.
Потом он достал из сумки толстую тетрадь, быстренько перебрал страницы и нашел то, что искал.
- Вот вы послушайте, - говорит он всем нам, - и скажите, кто из нас прав, я или товарищ бригадир. - И нараспев причитает:
Как падет-то на ум, на разум
Мое горькое гореванье,
Расколышет мне мысли-думы
Про великое бедованье,
По рабам я да по холопам,
По кулацким да долгим срокам,
По большим я да переездам,
По великим да переходам...
По чужим-то людям, злосчастна,
Под грозой ли да непомерной,
Я жила, будто свечка таяла,
Не от жарка огня палючего,
Не от теплого красна солнышка
Я от горя да от печали,
От тоски ли да от кручины,
От великого безвременья...**
У девушек покраснели глаза. Анна Егоровна вздыхала. Мужики насупились. А Матвей с первых же слов стал вслушиваться да вглядываться, будто старого знакомого увидел, и как только Красильщиков смолк, глаза в него, как буравчики, ввинтил.
- Ты что же это, - спрашивает, - у моей Фелицаты выпытал?
Тот сначала не понял, о чем говорит Матвей. Потом перевернул страничку и показывает:
- Да, здесь точно сказано: "Записано у Фелицаты Макарьевны Перегудовой, шестидесяти двух лет, жительницы села Светлозерье".
- А сказано у тебя, что она этот плач сорок пять лет не плакивала? допытывается Матвей. - Я и то однажды только, на своей свадьбе, слышал...
- Ну, рассудите, - не отступается от нас Красильщиков, - есть тут поэзия?
- Мастерливо сложено, - соглашается Трифон Окулович.
- Горько жилось - сладко плакалось, - рассудила Анна Егоровна.
- Вот-вот! - ухватился Матвей. - Горько жилось! Вот какой ценой людям доставалась старопрежняя красота. Да пропади она пропадом, завей песком, занеси снежком такую красоту! Красота без счастья не живет, без него она мертвая!
- А вы что, девушки, молчите? - не унимается Красильщиков. - Частушки свои вы поете, а вот так красиво вам не сказать.
- И не надо нам этой красоты, - отвечает Паня.
- Верно Матвей говорит: дороговата она, - смеется Параня.
- По-моему, частушки-то красивей, - вступилась Оленька, - зря вы их обижаете.
- Не тот век, - отрезала Верочка.
- Поэзия во все века живет! - спорит фольклорист. - Вон у вас в Светлозерье одна старушка заговоры знает - полсотни заклятий, и каждое полно поэзии! А ведь они не в другом веке, а может, в другом тысячелетии зародились!..
- Это, верно, - подтверждает Иван, - он у бабки Мерекши все беспрогонные молитвы записал...
- Или возьмите Ивана Егоровича Дрыгалова, - показывает Красильщиков на Ивана. - Я две недели записывал у него сказки. Он знает их больше ста пятидесяти. Это же полная сокровищница народной поэзии.
- А нам они что-то прискучили, - говорит Миша.
- Сам говорит, сам слушает, - подтверждает Николай Богданов.
- А сколько он знает былин! - расхваливает фольклорист Ивана. Сколько пословиц и поговорок!
Тут Матвей подошел к Красильщикову и говорит:
- А ну-ка, покажи нам Ивановы пословицы.
Взял тетрадь и читает:
- "Пословицы и поговорки Ивана Егоровича Дрыгалова"...
"Все по-старому, как мать поставила"... - Это у нас-то все по-старому?! Эх, Иван, Иван! Все у нас со старых мест сдвинулось, все ходом идет. Вот она где, поэзия, вот где красота! А в твоей, Иван, пословице никакой жизни не осталось. Пословица-покойница, и место ей в гробу, а не в живых устах.
И все рыбаки на том согласились. А Иван молчит, и фольклорист молчит. А Матвей со своего председательского места дальше речь ведет. Взглянет в тетрадь и читает Иванову премудрость:
- "Чужое страхом горожено", - читает Матвей дальше. - Кто надгробную речь говорить будет?
- Дай мне сказать, - просит Миша. - Вот у нас на Печоре не было и нету воровства...
- Было, - перебивает Иван, - была такая притча-диковинка годов сорок назад. Федор Митрич Дитятев из Виски на путину ехал и полфунта сухарей у кулака украл.
- Верно, - подтвердил Матвей. - При мне его в волостном правлении стегали, а потом он в мезенской тюрьме три года за это высидел. До самой революции Федорову семью Стеганцами звали.
- Так вот, я сказать то хотел, - говорит Миша, - прежде люди от страха чужого не брали, а нынче из сознательности не берут...
- Не в этом только дело, Мишенька, - остановил его Матвей. - Много ли прежде своего-то у нас было? Ведь весь белый свет чужим считался. За твоим двориком весь мир чуж-чуженин, за любой межой - огород чужой, а что дальше - и вовсе не свое. Человек на всех своих путях за чужое запинался. А в советскую нашу пору трудовой человек всему хозяин.
Пословицу решили похоронить.
- Может, я ошибаюсь, - предупредил Матвей. - Может, мы их заживо закапываем? Кто ошибку заметит, сказывайте.
И по очереди выкликает одну за другой:
"Всякая рука к себе загребает".
Сделал Матвей жалостливое лицо, только что слез не льет.
- До чего была покоенка живокрова да ходовита - сказать неможно! А вот коллективизации не перенесла. В колхозах мы не то что руками между собой сплелись - сердцами между собой поменялись!
Тут Матвей вспомнил про свое письмо. Распечатал конверт, прочел - да как засмеется.
- Вот, товарищи, пришла мне веселая бумага. Зимой расписал я про свою огородную работу да в институт растениеводства послал. Вася... виноват, наш колхозный агроном Василий Ефимович Кисляков присоветовал. Десять лет я огородничал да целый месяц про то писал. А вот нынче и ответ пришел.
