Плошки на чурбаках коптили. В ночи шумело равнодушно море. Познакомив Никитина со своими, Матвей Рябов сам не выдержал, первый помянул про Индию. Пришлось Афанасию рассказывать о своих скитаниях. Сначала слушали его недоверчиво, но потом затаили дыхание, забыли и про ужин. А когда открыл он сундук, вывалил вороха индийских шелков, развернул невиданной работы драгоценные уборы, раскатал по расстеленному плату черный жемчуг, алмазы и рубины - все, что сохранил или купил по дороге к Дабулу, - у купцов руки затряслись, глаза забегали.
- Считай, ребята, я лишь десятую часть добра довез! - сказал Никитин. Многое бросил, как бежал, да пошлины, дорога, да грабеж трепизонский остальное съели... Что? Хороши камни? То-то... А вот книги. Никто в мире христианском таких досель не видал...
Но загадочные индийские письмена, персидские стихи и трактаты купцов не привлекли. Полистали, поглазели на чудные буквы, на миниатюры, подивились и снова стали разглядывать ткани и камни.
- Ты богаче князя теперь! - хрипло выговорил Рябов, вертя в пальцах крупный голубой алмаз, отшлифованный Карной.
Этот камень любила Сита. Она говорила, что в нем спрятан осколок луны.
- Ясно, богаче! - поддержал Рябова приземистый, словно обросший мхом, купец Крылов. - Счастливей тебя на Руси, поди, человека нет! Эко богатство! Эка удача привалила!
- И неужто за чашку риса вот такой камень, а? - недоумевал третий, подвижной, костлявый Иван Штирь. - Это как же? Не мыслю!
- Стало быть, есть Индия, - задумчиво отозвался глуховатый, тихий мужик Петро Козел. - Есть...
- На Москву пойдешь али в Тверь? - все еще не отрывая глаз от алмаза, спросил Рябов. - Ты уж, Афоня, теперь осторожней иди. Мы с ребятами поможем тебе. Оборони бог, не к ночи будь помянуты, но лихие люди везде есть. Берегись. Добра-то у тебя больно много.
- Нет, я сначала в Тверь! - покачал головой Афанасий. - Сердце тянет... Может, повидаю кого. Да вы как пойдете?
- Путь известный. Через Киев до Смоленска, а оттуль к белокаменной.
- Ну вот, до Смоленска и я с вами.
Купцы улеглись не скоро. Афанасий долго не спал, лежа с открытыми глазами. Думы тоскливые, как осенние тучи, овладели им сразу, как погасли плошки. Счастливый? Удачливый? Эх, врагу такого счастья не пожелаешь! Ну, что же. Пойдет в Тверь. Немного пугала встреча с Оленой. Но и увидеть ее хотелось. Ведь единственный человек она на земле, кому он хоть когда-то нужен был.
Зима стояла лютая. Мельтешил в воздухе снег, кружили метели, наметая на Дикое поле саженные сугробы, сбивая с дороги, захватывая дух.
Ехали верхами, все добро шло во вьюках. Низкорослые татарские лошаденки фыркали, послушно и неутомимо одолевали дорогу, только морды от ветра отворачивали.
На морозе, на ветру в седле долго не усидишь: холод жжет колени, кровь леденеет. Надо слезать, идти рядом с конем, согреваясь ходьбой и соленой шуткой. Дикое поле - оно и есть дикое: ни кола, ни двора. Одни волчьи стаи гуляют, лисы мышкуют, да иногда зубра увидишь издали. Стоит горбатый, стережет свое стадо.
Мохнатый Крылов покашливает, тихий Петр Козел ласково пошлепывает по крупу свою такую же тихую, как хозяин, лошадку, за спиной слышно ровное, сильное дыхание Рябова, его налитой, тяжелый шаг.
Идти степью надо молча, чтоб не застудить дыхи. Никитин шагает и вспоминает: в джунглях сейчас самое развеселое после дождей время - теплынь, запах свежей земли, стайки макак в листве, павлины брачуются...
Деревень нет. На привалах разбивают шатер, натаскивают валежника, сухой травы, разводят костер, растапливают в чугунах снег, пьют горячую воду, варят кашу.
- Афанасий, расскажи, - просит кто-нибудь.
И он всегда рассказывает что-либо новое. Только о Сите ни слова...
Рубахи пропотели, тело грязно, руки и лицо черны от дыма. Все мечтают о Киеве. Хоть и разорен город татарвой, панскими распрями да литовской неволей, все же там жилье, есть свои, православные.
Никитин опять полон надежд. Вот привезет на Русь вести новые, знания раздобытые, про компас расскажет, карты звездные и земные покажет, где про Индию все обозначено, секреты алхимические, тайны зодческие откроет. Не тверской князь, так московский дорогу ему дадут. На русский язык чужие книги надо бы переложить, большую ватагу в Индию или Эфиопию снарядить...
Мысли окрыляют, согревают одинокую душу, бодрят. Что горевать?! Только сорок первую зиму видит. Глядишь, еще побродит по земле-матушке, порадуется на ней, может и в Индии побывает!
Ноги вязнут в глубоком снегу. Он упорно шагает рядом с конем, по-прежнему сильный и настойчивый.
Через Днепр, к Киеву, переправлялись днем. Шли осторожно, не торопясь, и уже близок был берег, когда ухнул, треснул лед на непримеченной полынье, выплеснулась на снег черная вода, завизжал конь, шедший под вьюками с книгами и шелком. Никитин невольно отскочил в сторону, но сознание великой беды бросило его обратно.
Конь, провалившийся задними ногами, отчаянно ржал, бился, крошил передними копытами ледяную кромку, полынья увеличивалась.
- Ребята, выручай! - крикнул Никитин, пытаясь ухватить лошадь за узду.
- Убьет! - заорал Рябов. - Отойди!
- Петлю, петлю давайте!
- Тюки срезать!
Люди метались вокруг, боясь подступить к обреченному животному. Козел трясущимися руками вязал петлю, чтобы накинуть на шею лошади. Рябов прыгал с ножом, но не мог дотянуться до тюков.
- Эх! - скрипнул зубами Никитин.
Он быстро, срывая крючки, скинул шубу, бросил на снег рукавицы и, улучив миг, бросился на спину лошади. Замерзшие обледенелые веревки не поддавались ножу, словно железные. Чувствуя, как сразу намокли, стянули, сковали ноги валяные сапоги, Никитин из всех сил пилил веревки. Конь все бился, течение тянуло его под лед, он чуял смерть и от страха мешал людям...
Кое-как Никитин срезал тюки, столкнул на лед. Потом поймав петлю, уже не гнущимися руками натянул ее на шею лошади.
- Тяни! - крикнул он и сам прыгнул, но силы уже иссякли, подвели, и он тяжело упал в дымящуюся воду. Шапка уплыла, обледеневшие вмиг волосы, ресницы слепили, он наугад бил руками, пока не ощутил на вороте сильную руку и не услышал, как скрипит под его коленями твердый снег.
- Беги! - толкал в спину Рябов, накидывая на мокрую спину товарища тяжелую шубу. - Беги!
Никитин, шатаясь, побежал, но страшный, ломящий до костей холод в ногах не давал разгибать колени, шуба сваливалась, заколевшая одежда облегала, как панцирь. Он упал. Встал. Упал опять.
Ругаясь, Рябов и Крылов взвалили Афанасия на лошадь, он перевесился через седло, как мешок. Все тело на морозе болело так, словно его сдавливали, дыхание прерывалось.
Польские рейтары, закутанные в меха, хохотали, наблюдая за московитами, торопившимися в гору. Они остановили их возле ворот. Кто? Куда? Зачем?
- Человек же кончается! - гневно крикнул Рябов.
- Молчи, быдло! Какой человек? Собачья русская кровь! Не околеет. Вы живучи! Откуда идете? С каким товаром?
Рейтарам сунули денег, тогда они посторонились, открывая проезд.
Матвей Рябов забарабанил в дверь первой мазанки - убогой, вросшей в землю, крытой камышом. Старик украинец помог внести Афанасия в горенку, согнал с печи трех мальцов, полез в заветный угол за сулеёй с водкой.
Внесли вьюки и вещи Рябова. Остальные купцы поместились через дом, но едва снесли туда пожитки, как все набились в хату к утопавшему.
- Отдышался? - спросил с порога Козел. - Ах ты, господи! Сколь ходил ничего, а тут... Вот горе!
- Жизнь проклятая! - мрачно сказал Крылов. - Так ни за что и пропадешь.
Никитин, согревшись, полез с печи.
- Куда?! Ляг! - набросились на него.
- Тюк режьте, - упрямился он. - Дайте, я сам. Подмок. Книги, книги сушите!
Он успокоился только тогда, когда рукописи и две штуки шелка были разложены на печи. Сам больше туда не полез, сел, кутаясь в шубу, на лавку.
- Все минуло! - бодрился он.
Но к вечеру ему стало худо. Впал в беспамятство, горел, метался на постели, кого-то звал на незнакомом языке, принимался петь странные песни.
Матвей Рябов поил товарища водой, клал ему на голову мокрые тряпки, успокаивал.
Старик хозяин, дед Левко, вздул лучину, послушал никитинский бред, покачал головой.
- Басурманин, что ль?
- Нет, дедуся! - с горечью глядя на воспаленное лицо и невидящие глаза Никитина, отозвался Рябов. - Наш он, русской. Смелый мужик, умница. В очень далекой земле был, за три моря ходил... Такого второго, может, на всей земле нету!
Дед Левко потоптался, потом встал на коленки, стал укутывать Никитину ноги.
- Спаси, господи... - бормотал он, - заступись, царица небесная...
А Никитин был далеко-далеко. Он шел с Ситой вдоль Кистны, держал ее за руку, уговаривал ехать на Русь, а она смеялась и тянула его в храм, к трону Шивы. Дикий слон трубил на водопое, огненная орхидея плясала перед лицом.
Он открыл глаза, обвел взглядом закопченный потолок, маленькое, замерзшее оконце, грубую лавку, кадку с водой у двери... Возле печи возилась, тихо брякая ухватом, закрасневшаяся молодайка.
