Никак невозможно было согласовать господствовавшее в народе узконационалистическое и потому языческое понимание «русской веры православной» как исключительной привилегии русского народа-«богоносца» с претензией русского царя объединить под своим православным скипетром сербов, греков, украинцев, грузин, вернув православию наднациональный имперский характер, характер мировой христианской религии. Выход церкви из глухой изоляции, её контакты с греками и украинцами, попытки чему-то научиться у этих более просвещённых и издавна принявших православие народов, при стандартизации церковных обрядов, воспринимались обществом Московии как измена делу православия – «русскому делу».
Взбаламученность, смятённость, неустойчивость, противоречивость, в целом присущие XVII веку, быть может, – наиболее динамичному веку в русской истории (не считая, конечно, двадцатого) – нашли в культурно-религиозной жизни своё крайнее выражение, породив глубокий раскол в русской церкви и обществе. Контраст между новыми имперскими амбициями и бюрократическими потребностями самодержавия, с одной стороны, и реальной отсталостью (в образовании, церковной жизни), с другой, был теперь слишком велик и очевиден. Попытка решить все проблемы насильственно-административно, одним махом, вызвала более чем болезненную реакцию в обществе, породив взрыв эсхатологических настроений и массовую жажду мученичества. Большинство священников XVII века на Руси были элементарно неграмотны, – а самодержавию требовались грамотные священники, как ему требовались образованные специалисты в военном деле, фортификации и военной промышленности. Разнобой в церковных книгах и их дефицит лишали оснований претензии Московии на лидерство в православном мире, не интегрированном в растущую русскую державу. Нужно было срочно перенимать у украинских и греческих монахов и священников их образование, их обряды и обычаи, нужно было (для нужд армии и амбиций государства), перестраивать систему управления церковью и страной (где на смену разнобою, хаосу и невежеству священников должны были прийти вышколенные, унифицированные чиновники от церкви, подобно тому как приказная бюрократия шла на смену Боярской Думе). А это влекло за собой неизбежные изменения в быту и сознании, сравнивание «своего» и «чужого» – отнюдь не всегда в пользу «своего». Слепая ненависть к иноземцам перемешивалась с завистью, мессианский консерватизм порой оборачивался безудержным желанием подражать и учиться у иноземцев. (Порождая новые вековые исторические психологические травмы и комплексы). Но учиться – кому, чему и у кого? И в каких пределах? Москве – «Третьему Риму» учиться у презренных «латинян» или малодушно «впавших в ересь латинства» и порабощённых турками греков? Чьё православие «чище» и «православнее» – более древнее и изначальное византийское, однако, искажённое унией с Римом и турецким игом, или же московское, более юное, но незамутнённое и лежащее в основе «святого царства» русского? – такой мучительный вопрос терзал и мучил русских людей, заставляя их сомневаться в себе и основах своего духовного бытия. Такое было непереносимо ни для населения, ни для духовенства и казалось изменой «старине», «отеческой вере» (ибо вера отождествлялась с обрядовой стороной, а православие с «русскостью») – изменой, явно предвещающей Конец Света (поскольку Третий Рим должен стоять нерушимо вплоть до самого прихода Антихриста и Второго Пришествия Христа).
Немецкая Слобода под Москвой, демонстрируя иное платье, иной быт, иные модели поведения (например, чересчур вольное общение между мужчинами и женщинами, свободно допускавшимися в мужское общество и даже участвовавшими в разговорах), иные обычаи, иную веру, казалась «соблазном» – привлекая и маня немногих и вызывая страстную ненависть и злобу у большинства. Изменить обряды (а потом и быт, и речь, и платье), пойти в обучение хоть в чём-то к иноземцам (пусть и к православным, а тем паче – к протестантам) – не означало ли это самого страшного предательства, искушения, посылаемого «народу-богоносцу» Дьяволом, на сторону которого вдруг перешёл и «православный царь», искушения, призванного окончательно проверить, кто из праведников выдержит, устоит, не соблазнится и не поддастся?!
Говоря о причинах церковной реформы середины XVII века, взорвавшей и разделившей до основания русское общество, Б. Кагарлицкий справедливо рассматривает её как часть общей принудительной модернизации сверху, как часть общей бюрократизации русской жизни XVII века, проводимой в интересах и под эгидой самодержавия и порождённой его имперскими амбициями: «Здесь преобладает государственная необходимость, стремление к модернизации сверху. Церковь должна была руководствоваться теми же принципами, что государственная бюрократия, преобразуясь и входя в новую эпоху, как часть системы управления». Население было по-своему совершенно право, воспринимая церковные реформы, как часть общего процесса абсолютистской реакции и наступления государства на общество.
Только, если закрепощая крестьян или посадских людей, государство ставило под контроль их перемещение и отбирало у них средства к жизни, то, навязывая народу новую систему обрядов, самодержавие агрессивно и деспотично «влезало в душу» людей, которые реагировали на это точно также, как и на закрепощение: побегами и восстаниями.
Но как было навести порядок в богослужебных книгах, унифицировать обряды и обычаи, не сотрудничая с иноземцами, не идя к ним на выучку? Без греческих и украинских монахов и богословов было не обойтись. Ведь книг катастрофически не хватало. Их сверка была делом долгим и сложным. Не было школ для подготовки священников, духовенство было диким и невежественным, а основной массе людей, ещё более чем наполовину пребывавшей в язычестве, христианскую веру заменяло формальное (магическое) внешнее почитание обрядов (обрядоверие), культ Буквы христианства, поскольку население «святой Руси» весьма слабо было знакомо с его Духом. Монгольская, а потом и Московская Русь не знали ни своего святого Франциска Ассизского, ни своего святого Фомы Аквинского – тех европейских подвижников, которые способствовали проникновению христианства в глубь культуры и внутрь каждого человека.
С.Т. Жуковский и И.Г. Жуковская отмечают: «Повседневное общение с европейцами, знакомство с их бытом и нравами разрушало уверенность русских людей в собственном превосходстве над всем миром, – а ведь именно на этой уверенности строился тогдашний патриотизм… Общение с иноземцами часто вело к побегам русских за границу, из чего ревнители древних порядков заключали, что уклад жизни «немцев» (всех иноземцев) являет собой соблазн для русского человека, и потому следует максимально оградить русских от контакта с «немцами». Страх перед религиозными соблазнами и перед государственной изменой сливались воедино и вызывали дружные усилия Церкви и правительства не допустить расшатывания основ государства».
Самодержавие хотело модернизации умеренной, частичной, подконтрольной, перенимания у европейцев оружия и технологий, но никак не вольностей и обычаев бытовой жизни, заимствования у византийцев более «правильных» и древних обрядов. Однако сказав «А», неминуемо приходилось говорить и «Б». Признав, что русские люди хоть что-то должны заимствовать извне, что церковные обряды в чём-то должны быть изменены в иноземном духе, правительство уже не могло остановить и контролировать этот процесс (как и реакцию на него!), поскольку новые иноземные веяния проникали на Русь повсеместно: от тысяч иностранных офицеров и специалистов, живущих в Немецкой Слободе под Москвой, от украинских и греческих монахов, приезжающих в Москву, (которые вскоре станут главным орудием петровских церковных реформ), от русских дворян, воевавших с Речью Посполитой и увидевших заморские обычаи и порядки. Москва не могла быть священным «Третьим Римом» «наполовину»: сомнения в её мессианской избранности и непогрешимости были разрушительны для основ национальной и державной идентичности. (Подобно тому, как частичная и половинчатая, дозированная полуправда о страшных преступлениях и злодеяниях большевистского режима, слегка открытая на XX съезде КПСС в 1956 году породила обвальное разочарование населения СССР и других стран мира в «коммунистическом мифе», на котором вдруг местами проступили трупные пятна.)
Подьячий Посольского приказа Григорий Котошихин в своей книге о России, написанной и изданной в Швеции (куда он бежал) писал, что русские люди «для науки и обычая в иные государства детей своих не посылают, страшась того узнав тамошних государств веры и обычаи и вольность благую, начали б свою веру отменять и приставать к другим». Попытки тотальной изоляции русского населения от европейцев приводили к слепому восторгу перед иноземцами, также как сомнения в вековой непогрешимости «старины» часто оборачивались её полным, безоговорочным и циничным отрицанием.
