Ознакомительная версия.
Впрочем, в бескорыстное мужество барона Черкасова верить тоже не стоит. В своей смелой борьбе с коллегами он преследовал не столько свой интерес, сколько интерес братьев Орловых, клиентом которых он являлся. В то время было широко известно, что «партия» фаворита борется за власть и влияние с «партией» Паниных и с их клиентами вроде Теплова. Значит, пытка Мировича, за которую ратовал Черкасов, должна была открыть имена тех «наустителей», по указке или наводке которых он и его возможные сообщники действовали. Расследование должно было вывести на след Паниных, которые как раз всячески сопротивлялись расширению следствия и применению пытки.
Между тем осталось несколько нерасследованных сюжетов, которые могли бы, возможно, вывести на разгадку тайны заговора Мировича. Так, не был подробно исследован рассказанный Мировичем эпизод о визите в Шлиссельбург сенатского регистратора Бессонова, состоявшего в канцелярии Григория Теплова — в то время влиятельного екатерининского деятеля, человека умного и беспринципного, склонного к интриге и — что важно для нас — тесно связанного с Никитой Паниным. Бессонов был знаком с Мировичем, так как через него шло сенатское дело Мировича о возвращении украинского имения. Он явился в крепость в воскресенье, буквально накануне мятежа 4 июля в компании двух офицеров и купца (как стало известно позже, специально им приглашенных в эту поездку). Все они приехали в Шлиссельбург, как утверждал Мирович, «ни для чего иного, как чтоб в церкви Богу помолиться», что вызывает сомнения — гарнизонная церковь на острове никакой особой святостью не славилась. Один из приехавших офицеров — князь Чефаридзев, расспрашивал Мировича о секретном узнике, причем — по словам допрошенного Чефаридзева — речь у них шла о возможном освобождении Ивана Антоновича. В это время Бессонов долго беседовал о чем-то с комендантом Бередниковым, устроившим незваным гостям обед. После обеда Бессонов «вызвал Чефаридзева как бы для испражения, за крепость» и расспрашивал князя о его разговоре с Мировичем, а узнав о теме их беседы, страшно осерчал, требовал, чтобы Чефаридзев об этом более не говорил [534].
Бессонов при расследовании к допросам почему-то вообще не привлекался, не была изучена и история смерти Аполлона Ушакова под Порховом. Известно, что когда его тело вытащили из реки, то у него оказалась рана на виске, хотя всюду в деле он упоминается как утонувший. При этом все вещи и деньги его остались в целости и сохранности, что говорило о том, что на Ушакова напали не разбойники.
Было много и других темных мест в деле, которые следователи того времени при нормальном ходе вещей тщательно бы изучили, но им явно не дали это сделать. Так, неясно почему, захватив крепость, Мирович дал солдатам приказ никого с острова не выпускать, но пропустить тех, кто приедет на лодках. Мирович неубедительно объяснял такой приказ тем, что не ожидал прибытия кого-либо конкретно, но рассчитывал, что принудит вновь прибывших действовать с ним заодно. Это противоречит логике совершения террористического захвата объекта: первый закон здесь прост — никого не впускать и никого не выпускать. Впускать можно, в крайнем случае, только своих сообщников. Заметим, что все действие происходило ночью и ожидать приезда туристов, вроде Бессонова и Чефаридзева, мятежникам было нелепо. Но следователи удовлетворились ответом, который дал им Мирович.
Словом, в деле Мировича так много темных и кем-то умышленно затемненных мест, что невольно возникает подозрение, что акция Мировича и смерть Ивана Антоновича были кем-то срежиссированы. Все нити углубленного следствия в конечном счете могли бы сойтись к фигурам Никиты Панина и его клиента Григория Теплова. А что же государыня? Она во все это не вмешивалась. Для Екатерины, как и в ропшинской истории, был важен конечный результат, а как он достигнут — пусть это лежит на совести других. В тогдашнем русском обществе, среди недовольных Екатериной, а также заграницей прямо обвиняли императрицу в убийстве Ивана Антоновича с помощью сложной интриги, в которой от ее участия не осталось никаких следов. Княгиня Е.Р. Дашкова писала в своих «Записках»: «Вообще думали и писали в Европе, что все это дело ни больше ни меньше, как ужасная интрига Екатерины, которая будто бы подкупила Мировича на это злодеяние и потом пожертвовала им».
Как бы то ни было, история убийства Ивана Антоновича вновь ставит извечную проблему соотношения морали и политики. Две правды — божеская и государственная — сталкиваются тут в неразрешимом, страшном конфликте. Получается так, что смертный грех убийства невинного человека может быть оправдан, если это предусматривает инструкция, «присяжная должность», если грех этот совершается во благо государства. Противоречие неразрешимое. Но, справедливости ради, мы не можем игнорировать и слова екатерининского манифеста, гласившего, что Власьев и Чекин как верные присяге офицеры сумели «пресечь пресечением жизни одного, к несчастью рожденного», неизбежные бесчисленные жертвы, которые несомненно воспоследовали бы в случае удачи мятежа Мировича, если таковой им действительно планировался. Страшно себе представить, какие реки крови потекли бы по улицам Петербурга, если бы Мирович привез Ивана Антоновича (как он собирался) в артиллерийскую часть на Выборгскую сторону или в Литейную слободу, и захватил бы там пушки. В планах Мировича было в центре огромного, густонаселенного города «произвесть пушечную пальбу, хотя б и не в большом числе выстрелов, но, по крайней мере, продолжительную, дабы тем только подать знак к собранию народа и приведению оного в страх», а также поднять на мятеж солдат, мастеровых… Настроения солдат, которых поднял за собой Мирович, не могли не насторожить власти. Возможно, известие о приходе царя Ивана Антоновича могло бы вызвать брожение и в гвардии. Поэтому та радость, которую испытывала Екатерина, получив известие о развязке дела в Шлиссельбурге, была омрачена беспокойством. Как писал об императрице английский посланник лорд Букингэм, «замечают в ней большой упадок духа, почему и соображают, что она смотрит теперь на несчастное шлиссельбургское событие гораздо серьезнее, чем при получении первого известия» [535]. Что же имел в виду английский дипломат? Скорее всего, императрица опасалась, как бы дурной пример Мировича не получил продолжения — уж слишком легко солдаты пошли за преступником. Как выяснилось на следствии, в ответ на призывы подпоручика следовать за ним, стрелять по своим товарищам, освобождать какого-то секретного узника, одним словом, нарушать присягу, караульные отвечали: «Ежели солдатство будет согласно, то и мы согласны». «Солдатство» оказалось «согласно», и кровь в Шлиссельбурге пролилась. Неслучайно Екатерина писала Н.И. Панину: «Весьма кажется нужно смотреть, в какой дисциплине находится Смоленский полк», в котором служил Мирович. По сообщениям иностранных дипломатов, властям пришлось привести в боевое состояние полевые полки в Петербурге как необходимый противовес неспокойной гвардии. А как бы повело себя «солдатство», если бы вдруг экс-император Иван Антонович вместе с Мировичем прибыл в Петербург, не знает никто. Может быть, авантюра Мировича удалась бы не менее успешно, чем авантюра «Петра III» — Емельяна Пугачева.
Сразу же после трагических событий в Шлиссельбурге власть стала создавать вокруг них дымовую завесу из полуправды, недомолвок и лжи. Никакого сожаления по поводу гибели невинного человека нигде не было сказано ни слова. 17 августа был опубликован манифест Екатерины II, который уже упомянут выше. В нем последовательно проводилась мысль, что в Шлиссельбурге сидел человек, который, во-первых, «незаконно во младенчестве определен к Всероссийскому престолу императором и… советом Божиим (вот как со временем стали называть советы Елизавете Петровне Лестока и Шетарди! — Е.А. ) низложен навеки». Во-вторых, этот человек — безумный, сумасшедший, «лишенный разума и смысла человеческого». Ему, оказывается, даже было невозможно оказать помощь как разумному человеку. Наконец, в-третьих, он был убит верными и честными офицерами охраны, выполнившими свою присяжную должность при попытке некоего злодея захватить безумного арестанта. Теперь этого злодея ждет праведный суд, составленный из высших персон государства.
В том же ключе и, возможно, в продолжение манифеста был подготовлен своеобразный отчет о заключенном за подписью его убийц Чекина и Власьева. Этот отчет был написан так гладко, логично и выразительно, что авторство Власьева и Чекина вызывает большие сомнения. Как минимум у них были грамотные помощники. В отчете проводилась та же мысль: все восемь лет они охраняли сумасшедшего человека, который во всех своих проявлениях был безумен.
Спустя несколько дней после драматических событий в Шлиссельбурге дипломатическим представителям России за границей было направлено циркулярное письмо графа Н.И. Панина о происшедшем. Что же узнали из него посланники и резиденты? Их ставили в известность о том, что «содержался от некоторого времени в той крепости один арестант по имени Безымянного, который в причине своего ареста соединял со штатским резоном резон и совершенного юродства в своем уме (опять знакомая тема. — Е.А. ), и потому был поручен особливому хранению двух состарившихся в службе обер-офицеров, при которых под их командою был малый от гарнизона пикет».
Ознакомительная версия.
