Составляли этот адрес мы трое: Кокошкин дал основной материал, уже давно проведенный через партию и через фракцию. Винаверу принадлежала стилистическая обработка. От моего проекта остались в адресе лишь несколько отдельных выражений. Мы очень гордились этим документом; в случае провала Думы, которого мы ожидали, адрес Думы, в нашем представлении, должен был служить ее завещанием для осуществления в будущем всего в нем намеченного. Но мы имели дело с настоящим, а не с будущим.
Министерство, прежде всего, решило игнорировать все наши парламентские приемы. Наша делегация не была принята царем; на "адрес" мы получили ответ не от имени царя, а от того министерства, которое мы не считали заслуживающим доверия. При этом две части нашего "адреса" были смешаны в одно целое, и из этого смешения выведена криминальная сторона "адреса": наше якобы вмешательство в царскую прерогативу. Получалось нечто вроде "оскорбления величества".
В Совете министров, по воспоминаниям В. Н. Коковцова, "не было разноречий". "Уступка натиску Думы недопустима". Коковцов формулировал три положения, особенно "недопустимые": "отмена права собственности в порядке принудительного отчуждения" (это - наш аграрный проект), "отмена основных законов и переход к ответственному министерству", и "захват всей власти управления народным представительством". Конечно, ни "отменять собственность", ни "захватывать всю власть" Дума вовсе не собиралась, а, напротив, утверждала собственность и отдельность власти, охраняя прерогативу императора. Но эти поспешные утверждения испуганного бюрократа свидетельствовали о возбужденной думскими заявлениями тревоге. Тревога эта еще поддерживалась извне. По сообщению того же В. Н. Коковцова, донесения губернаторов министру внутр. дел П. А. Столыпину единогласно говорили о "нарастании революционного подъема и об отсутствии способов бороться с ним". "Власть совершенно дискредитирована", докладывали они, "и общее внимание обращено только на Думу".
Эти донесения с мест Горемыкин и Столыпин регулярно докладывали царю. Казалось бы, те же голоса с мест и указывали на Думу, как на способ борьбы против "революционного подъема". Но этого-то как раз и боялась бюрократия, - кажется, даже больше, нежели самого "революционного подъема", с которым только что справились своими средствами. Словом, поход на Думу был решен в Совете министров. В боевом духе и была составлена В. И. Гурко - этим enfant terrible (Бедовый ребенок.) реакции - министерская декларация в ответ на думский "адрес". Министры предпочли этот текст более мягкому проекту Щегловитова. Сам царь тогда еще, видимо, колебался. Он говорил даже, что идея министерского выступления ему не нравится. Не следовало ли бы ему, как "настаивают" некоторые окружающие, обратиться к Думе лично? По сообщению Гурко, "настаивал" А. П. Извольский, предлагавший форму речи царя с "трона". Это было бы, - правда, несколько своеобразное - продолжение думского "парламентарного стиля". Но, очевидно, по этой же причине Столыпин и Коковцов решительно возражали против личного вмешательство царя. Здесь уже проявился признак внутреннего разногласия между министрами - и здесь же воля царя склонилась в сторону сопротивления Думе. Он не только отказался от выступления перед Думой, но даже сожалел, что министерская декларация недостаточно решительна.
13 мая Горемыкин "едва слышным" голосом прочел эту декларацию - не царя к Думе, а министерства, без упоминания о полномочии царя. Декларация была груба по форме и слабо мотивирована по содержанию. Совершенно незаконное заявление о том, что аграрное предположение Думы "недопустимо", вызвало среди депутатов целую бурю. Не только к. д. и трудовики, но и M. M. Ковалевский и гр. Гейден доказывали с трибуны неконституционность декларации и в один голос кончали свои речи требованием отставки правительства и замены его ответственным министерством. Горемыкину удалось только объединить Думу на основном требовании к. д. формула "недоверия" к правительству была единогласно принята Думой. Брошенная сверху перчатка была поднята и думская "идиллия" кончилась. 13 мая стало датой, которая знаменовала начало открытой борьбы.
Однако же, борьба последовала не сразу и причиной этого надо считать усилившийся конфликт между министрами. Правда, Совет министров уже через день решил, что Думу необходимо распустить. Но мнения разошлись на том, следует ли сделать это немедленно, или подождать и "посмотреть, какой оборот примут заседания" и, в частности, "какую тактику примет руководящая партия" (к. д.). Только Извольский возражал вообще против роспуска. Решено было "зорко следить за действиями Думы", во-первых, и, "получить заблаговременно полномочия государя" (на роспуск), во-вторых. Первая часть фразы отразила компромисс с возражавшими; вторая - противопоставляла ему готовое решение Горемыкина, Коковцова и Столыпина, которые ничего от Думы не ожидали. Тактика Горемыкина и выразилась в полном игнорировании или, как тогда говорили, в "бойкоте" Думы. Дума была предоставлена самой себе, что, при недостаточности ее прав и при отсутствии сотрудничества с властью, должно было свестись к "гниению на корню". Когда, тем не менее, Дума кое-как наладила доступную ей часть "подготовительно-законопредположительной" работы, это произвело впечатление и укрепило позицию сторонников сохранения Думы среди министров и сановников, окружавших царя.
Так прошел еще месяц после Горемыкинской декларации 13 мая. До середины июня продолжалось "зоркое слежение" за Думой. Был даже особый чиновник, Куманин, который ежедневно докладывал начальству о поведении Думы. Горемыкин погрузился в молчание и, очевидно, хитрил, выжидая подходящей конъюнктуры. Гурко толковал это молчание так: "болтайте, сколько хотите, а я буду действовать, когда найду нужным". Столыпин еще чувствовал себя новичком в Петербурге - и упорно молчал в заседаниях министров, выжидая своего часа. Царь продолжал оставаться в нерешительности, скрывая, по обычаю, свое настоящее мнение или, быть может, его еще не имея. На одном очередном докладе Коковцов был удивлен словами царя, что "с разных сторон он слышит, что дело не так плохо" в Думе и что она "постепенно втянется в работу". Царь ссылался при этом на "отголоски думских разговоров"; но эти отголоски распространились довольно широко. В английском клубе высказывался в этом духе великий князь Николай Михайлович. В непосредственной близости к царю, любимый и уважаемый им бар. Фредерикс, министр двора, передавал царю мнение Д. Ф. Трепова, назначенного дворцовым комендантом.
Коковцов уже встревожился и посоветовал Столыпину "поближе присмотреться к обоим". Уже в начале мая у него был с Треповым любопытный разговор во дворце. Трепов спросил его: "Как он относится к идее министерства, ответственного перед Думой и составленного из людей, пользующихся общественным доверием?" На возражения Коковцова Трепов, смотря на него в упор, спросил:
"Вы полагаете, что ответственное министерство равносильно полному захвату власти и изъятию ее из рук монарха, претворением его в простую декорацию"? Это и было, конечно, как видно из приведенных цитат, мнение сторонников роспуска. Но Коковцов, вероятно рассерженный, пошел дальше в своем ответе. Он "допускает и большее: замену монархии совершенно иною формою государственного устройства", т. е., очевидно, республикой. К сожалению, этот интересный обмен мнений оборвался, так как кругом стояла публика.
Коковцов и Столыпин чуяли недоброе. Трепов, действительно, уже за свой страх, начал предварительные разведки. Его поддерживал зять, ген. А. А. Мосолов, человек умный и наблюдательный, хорошо видевший слабые стороны режима и впоследствии поведавший публике о своих мрачных прогнозах.
В сущности, и сам В. Н. Коковцов, в эмиграции, издал два тома воспоминаний ("Из моего прошлого", Париж, 1933, примеч. ред., у нас на стр., ldn-knigi).), которые, по отношению к царю и его ближайшему окружению, могли бы служить настоящим обвинительным актом. Но когда я в восьми фельетонах "Последних новостей" извлек оттуда документальные данные для этого обвинительного акта, аккуратный и добросовестный бюрократ, верный служитель неограниченной монархии, был как будто удивлен и недоволен: он вовсе не хотел этого! Он только добросовестно свидетельствовал.
Это был странный человек, этот министр финансов, попавший потом в премьеры за то же свое качество: аккуратность и добросовестность в рамках принятого на себя служения. Там он охранял казенный сундук от посторонних покушений; - в том числе и царских. И все мы соглашались с его репутацией "честного бухгалтера". Здесь он охранял от покушений вверенные ему интересы патрона, - не считая и сам себя ни в коей мере "политиком", а только верным слугой престола.
Трепов был человеком иного типа. Он был тоже верным слугой царя, но службу свою понимал несколько шире, видел дальше - и не скрывал того, что видел. Он тоже ни в коей мере не был "политиком". Но, как человек военный, он понимал, что иной раз надо быть решительным и выходить за пределы своих полномочий - и даже собственных познаний. В этом своем качестве он и начал разведки о возможных кандидатах в "ответственное министерство". Мосолов знал о его обращении к Муромцеву, ко мне и к "другим выдающимся кадетам". Я знал тогда только о себе; позднее узнал, что было обращение и к И. И. Петрункевичу, что встреча с Треповым была совсем устроена, даже навязана; но наш "патриарх" отказался от нее, ссылаясь на то, что не имеет права входить в переговоры с правительством без разрешения партии. Петрункевич мне никогда не говорил об этом отвергнутом предложении. Потом Трепов обратился с тем же предложением и ко мне - через того же посредника, мелкого английского корреспондента, "безносого" Ламарка, исполнявшего, по-видимому, закулисные поручения влиятельных сфер.
