Писатель Аркадий Васильев (позже «общественный обвинитель» на процессе над Синявским и Даниэлем) в беллетристической форме, но очевидно по личному опыту, описывает сцену, какая часто происходила в те времена в обкомах. 23 июля 1937 года член обкома приходит на пленум. Его известили о пленуме всего за несколько часов до начала, не сообщив о повестке дня. Все сидят в молчании, атмосфера напряженная. Каждый старается занять место как можно дальше от президиума, в задних рядах.
Последующие события автор романа описывает так:
«Первым на сцену вышел человек с бородой. Я до этого видел его только на портретах. Он тогда в большой силе был — и нарком, и секретарь Центрального Комитета, один чуть ли не в семи лицах. В зале тишина. Нарком нахмурился, видно, не понравилось, как его встретили, привык к триумфу. Кто-то догадливый спохватился, захлопал. Поддержали, и все пошло как надо.
Затем появились члены бюро нашего обкома во главе с первым секретарем. Им тоже, поменьше, пожиже, но похлопали.
Нарком сел с краю, возле трибуны. Первый секретарь приглашал его в середку рядом с собой — не пошел.
И только тут узнал пленум о повестке дня. Первое — о состоянии агитационно-пропагандистской работы в связи с предстоящей уборкой урожая и второе — оргвопросы.
Не знаю, как других, а у меня отлегло от сердца — к уборке урожая я лично отношения почти не имел. Выделишь, бывало, подшефному колхозу три грузовика, бригаду девчат пошлешь — и все. А оргвопросы — это тоже меня не касается, кого-то от чего-то освободят, кого-то куда-то введут. В ту пору мне все равно было, тщеславия у меня не замечалось — знал свое место и на большее не рассчитывал, оснований не было.
Бывало, стоило только пустить в ход налаженную, годами проверенную машину совещаний — и все заработает, как следует быть: во время доклада летят уже из зала записочки — записываются в прения, перерыв, прения — все точно пригнано или, как моряки говорят, принайтовано. И почти все заранее известно, кто в прениях выступит, и с чем, кто, обидевшись, будет слово для справки просить.
На этот раз все скособочилось, По поводу агитационно-пропагандистской работы на селе доклад делать полагалось бы секретарю по пропаганде, а на трибуну выпустили заведующего областным земельным управлением Костюкова, Он говорить мастак. Особенно о планах, гектарах, вывозе удобрений. А тут он губами двигает, а его не слышно. Кто-то посмелее из зала крикнул:
— Громче!
Костюков поднял глаза от тезисов, и мне жутко стало- такие они были стеклянные, как у мертвеца.
Нарком чего-то сердито сказал первому секретарю, тот встал, позвонил и произнес деревянным голосом:
— Прошу соблюдать тишину!
Какое там соблюдать — и так слышно, как карандашом по бумаге водят.
Костюков все же собрался с силами, и мы услышали:
— Два дня назад мы с председателем облисполкома товарищем Казаковым посетили колхоз имени Будённого…
Нарком избоченился весь и странно как-то, не то с удивлением, не то с насмешкой спросил докладчика: — С кем? С кем вы посетили колхоз?
— С товарищем Казаковым…
Тут только я обратил внимание, что Казакова в президиуме нет. „Как же так? — думаю. — Он ведь член бюро!“ Нарком все тем же непонятным тоном продолжает:
— Следовательно, я вас так понимаю, вы считаете Казакова товарищем? Отвечайте!
Костюков побелел и залепетал. Солидный он был, высокий, любил зимой на коньках кататься, в проруби купался, а тут стоит виноватый, словно школьник, не приготовивший урока.
— Конечно… Если так… Почему бы и не считать… Нарком посмотрел на наручные часы, потом на кулисы
глянул, и к нему тотчас же подскочил какой-то человек, не из наших. Нарком выслушал секундный доклад и объявил…
— Не понимаю, как вы можете себя так вести. Отказываюсь понимать… — снова на часы глянул и добавил: — Враг народа Казаков арестован двадцать минут тому назад…
И случилось, если по нынешним временам измерять, совершенно невероятное: кто-то из сидящих в президиуме зааплодировал. Сначала робко подхватили, затем энергичнее. Чей-то бас крикнул:
— Нашему славному НКВД — ура!
И я кричал „ура“. Сейчас что угодно можно говорить и думать о том периоде. Не знаю, как другие, но я кричал от всей души, искренно, верил, что Казаков действительно враг народа. После пленума с мыслями собрался, кое-что в хозяйственной области проанализировал и еще больше поверил — враг. Так настроен был, так мои душевные струны были подтянуты, что другие слова — „ошибка“, „недосмотр“, „неправильный расчет“, „просто халатность“ — на ум и не приходили, а только одно: „вражеская деятельность“,
Костюков совсем раскис и, промямлив еще несколько слов, сошел с трибуны, под стук собственных каблуков. Больше его никто не видел — ушел за кулисы навсегда.
Нарком снова на часы посмотрел и все тем же своим непонятным тоном обратился к секретарю по пропаганде:
— Может ты неудачного докладчика дополнишь?
Секретарь вышел на трибуну белый-белый, откашлялся для порядка и сравнительно бойко начал:
— Состояние агитационно-пропагандистской работы на селе не может не вызывать у нас законной тревоги… Как уже сообщил предыдущий оратор, уборку мы должны провести в более сжатые сроки… Правда, товарищ Костюков не отметил…
При этих словах нарком опять избоченился и ехидно спросил:
— Костюков вам товарищ? Странно, очень странно… — Снова взгляд на часы и — как обухом по голове:
— Пособник врага народа Казакова последыш Костюков арестован пять минут тому назад…
Все бюро обкома, весь президиум облисполкома минут за сорок подмели под метелку».[992]
В конце июня Каганович выступил на специально созванном заседании Смоленского (в то время Западного) обкома партии и объявил, что первый секретарь обкома Румянцев, который служил опорой Сталина в Смоленске с 1929 года, второй секретарь Шульман. и большая группа прежних руководителей являются «предателями, шпионами германского и японского фашизма и членами право-троцкистской банды».[993] Эти люди исчезли без следа. Румянцева заменил на посту Д. Коротченков, под руководством которого Смоленская область пережила страшный террор. До и после своей работы в Смоленске «Коротченков» носил фамилию Коротченко. В 1968 году, когда писалась книга, Д. Коротченко был членом ЦК КПСС и председателем Президиума Верховного Совета УССР. В 1937 году он работал также секретарем МК под руководством Хрущева, а позже сопровождал Хрущева на Украину.
Во время второй мировой войны смоленский архив был захвачен гитлеровцами. После поражения Германии этот архив был перевезен в США. Благодаря этому есть возможность проследить на примере Смоленской области, как проводился террор в низовых партийных организациях.
В тогдашнюю Западную область входил небольшой районный центр — город Белый (ныне Калининской области). В марте 1937 года, после февральско-мартовского пленума, обком партии, сам находившийся под ударом, обрушился на районных руководителей. Первый секретарь Вельского райкома партии Ковалев подвергся своеобразной четырехдневной церемонии — его «критиковали», оскорбляли и обвиняли во всех грехах подчиненные. На него нападали за то, что в 1921 году он жил вместе с троцкистом, что вел себя, как местный диктатор, что дезертировал из Красной Армии и т. д. Присутствовало более 200 местных коммунистов, представлявших большую часть местной партийной организации. По отчету видно, что многие еще не усвоили тон и стиль, внедрявшиеся тогда в партии. С мест задавали вопросы: почему, если ораторы, критиковавшие Ковалева, знали все это о нем раньше, они не только молчали, но и одобряли все действия секретаря? На это один из наиболее хитрых обвинителей ответил, что молчал четыре года потому, что Ковалев запрещал ему говорить!
Представитель обкома, прибывший в Белый как раз для того, чтобы организовать снятие Ковалева с поста, говорил более умеренным тоном, чем некоторые местные рядовые доносчики. Он сказал: «У меня нет достаточных оснований назвать Ковалева троцкистом», но обещал, что этот вопрос будет расследован. Когда затем, в июне, сам обком был «разоблачен», город Белый охватила истерия арестов и обвинений. 26–27 июня проходило еще одно собрание, в ходе которого на Ковалева и на все его окружение возводились еще более страшные обвинения. Все, кто работал с Ковалевым, пали жертвами. Но менее, чем через три месяца, 18–19 сентября, состоялся пленум райкома, разгромивший тех, кто пришел к руководству после группы Ковалева. Так, нового секретаря райкома Карповского обвинили в том, что он был агентом Румянцева, что в свое время принадлежал к банде преступников, что имел родственников за границей, что поддерживал отношения с сестрой, которая была замужем за иностранным коммерсантом. Карповский защищался, говоря, что он не только никогда не был бандитом, но самолично убил несколько бандитов. Он получил однажды письмо от тетки из Румынии, но он не видел этой тетки с тех пор, как она выехала из России в 1908 году. Что касается его сестры, то и она и ее бывший муж-коммерсант занимались теперь полезным трудом. Более того, друг Карповского, воевавший вместе с ним, показал, что оба они боролись с бандитами. Но ничего не помогло. Оратор за оратором набрасывались на секретаря, понося его в самых диких выражениях и, в конце концов, даже его друг сказал с сомнением, что он просто не знал об участии Карповского в бандитской шайке.
