Ознакомительная версия.
В уже упомянутой работе М.М. Горинова об истории 1930-х годов показано, что принятый в начале 1935 года новый "Колхозный устав" решительно изменил положение в деревне, — в частности, "колхозники получили известную юридическую гарантию от государства… на ведение личного подсобного хозяйства… почти 2/3 колхозных семей страны имели в личном подсобном хозяйстве коров" и т. д. (цит. изд., с. 328, 329).
В связи с этим следует сказать об одном не вполне точном суждении М.Л. Гаспарова, определяющем «причину» сдвига в сознании поэта. Он пишет, что в приведенных выше строках из «Стансов» 1935 года воплотилась "попытка "войти в мир", "как в колхоз идет единоличник…". А если «мир», "люди"… едины в преклонении перед Сталиным, — то слиться с ними и в этом" (цит. изд., с. 88).
Суждение исследователя можно, увы, понять в том смысле, что поэт изменил свое отношение к Сталину не благодаря тем изменениям в бытии страны, которые он видел и осознавал, а, так сказать, бездумно присоединяясь к бездумному всеобщему культу. Но ведь Осип Мандельштам в 1933-м безоговорочно выразил свое отношение к трагедии коллективизации и, соответственно, вождю. А с середины 1934 года он на воронежской земле наблюдает существенные перемены в жизни деревни. В начале июля 1935-го поэт сообщает в письме к отцу: "…вместе с группой делегатов и редактором областной газеты я ездил за 12 часов в совхоз на открытие деревенского театра. Предстоит еще поездка в большой колхоз". Об этой второй — десятидневной — поездке рассказывал в письме от 31 июля 1935 года близкий тогда поэту С.Б. Рудаков:
"Осип весел. Там было так… Осип пленил партийное руководство и имел лошадей и автомобиль и разъезжал по округе верст за 60-100… знакомиться с делом… А фактически это может быть материал для новых «Чернозёмов» (имеется в виду стихотворение с этим названием, написанное в апреле 1935-го. — В.К.). Говорит: "Это комбинация колхозов и совхоза, единый район (Воробьевский) — целый Техас… Люди слабые, а дело делают большое — настоящее искусство, как мое со стихами, там все так работают". О яслях рассказывает, о колхозниках… Факт тот, что он… видел колхоз и его воспринял… Как ребенок мечтает поехать еще туда".
Кто-либо, по всей вероятности, скажет, что Осип Мандельштам крайне «идеализировал» увиденную им жизнь. Однако в сравнении с началом 1930-х годов жизнь деревни, без сомнения, изменилась в "лучшую сторону": созидание шло в ней на смену разрушению. И, конечно же, поворот в отношении поэта к Сталину (пусть опять-таки «неадекватный», с крайней "идеализацией") был порожден не самодовлеющим стремлением «слиться» (по слову М.Л. Гаспарова) с его многочисленными воспевателями (ведь их было немало и в 1933 году, — в том числе близко знакомые поэту Пастернак, Тынянов, Чуковский, Эренбург и т. д., — но Мандельштам тогда противостоял им), а поворотом в самом бытии страны — поворотом, который Осип Эмильевич, как ясно из только что приведенной информации, лично и горячо воспринимал.
Впрочем, М.Л. Гаспаров в другом месте своей книги дает совершенно верное определение исходного смысла мандельштамовской «оды» Сталину — в сопоставлении со смыслом памфлета 1933 года:
"В середине «Оды»… соприкасаются… прошлое и будущее — в словах "Он (Сталин. — В.К.) свесился с трибуны, как с горы. В ряды голов. Должник сильнее иска". Площадь, форум с трибуной… это не только площадь демонстраций, но и площадь суда. Иск Сталину предъявляет прошлое за все то злое, что было в Революции и после нее (разумеется, включая коллективизацию. — В.К.); Сталин пересиливает это светлым настоящим и будущим… Решение на этом суде выносит народ… В памятной эпиграмме против Сталина поэт выступал обвинителем от прошлого — по народному приговору он не прав…" (цит. соч., с. 94), — надо думать, "не прав" именно теперь, в 1937-м, когда безмерно трагическое время коллективизации — это уже "прошлое".
* * *
Пришвин, Булгаков, Мандельштам… Это настолько высокие и весомые личности (и вместе с тем глубоко своеобразные), что их сознание и поведение в 1930-х годах уместно рассматривать как часть, как компонент самой истории страны. И изменение их восприятия Сталина или, вернее, экономико-политического курса, осуществлявшегося под знаком этого имени, являло собой отнюдь не какое-либо «приспособленчество», а изменение основы, стержня общественного сознания России, которое не могло не «одобрять» переход — или хотя бы установку на переход — от разрушения к созиданию.
Естественно, встает вопрос о том, как понимать тогда жестокий конец Осипа Мандельштама, который был 2 мая 1938 года вновь арестован (срок его ссылки за стихи о Сталине окончился за год до того, 16 мая 1937 года), приговорен к пяти годам лагеря и вскоре умер там (27 декабря 1938 года)…
Как уже говорилось, Мандельштама нельзя причислить к тому слою и типу людей, против которых был целенаправлен террор 1937 года, о чем, между прочим, писала и его вдова. Весьма показательно, что отдавший приказ об аресте поэта в 1934 году Агранов был арестован 20 июля 1937 года (то есть намного раньше вторичного ареста Осипа Эмильевича) и расстрелян 1 августа 1938 года (за месяц до того, как поэта отправили в лагерь).
А допрашивавший Мандельштама в 1934 году Шиваров был арестован на полгода раньше него, в декабре 1937-го, отправлен в лагерь и там в июне 1938-го (опять-таки раньше гибели поэта) покончил с собой.
Эти факты сами по себе побуждают задуматься о сути происходившего. Главнейшим словом в терроре 1937-го было слово «троцкизм»; даже судебный процесс над Бухариным и присовокупленными к нему лицами назывался процессом над "Антисоветским правотроцкистским блоком", — что несло в себе привкус абсурда, ибо Бухарин, находясь у власти, выступал как антипод Троцкого…
И в "Обвинительном заключении" по «делу» 03. Мандельштама от 20 июля 1938 года утверждалось, что он-де "разделял троцкистские взгляды". А в постановлении "Особого совещания" ("ОСО") НКВД от 2 августа сказано, что О.Э. Мандельштам осужден "за к.-р. деятельность". Уже шла речь о том, что «контрреволюционный» по своей внутренней сути переворот преподносился как борьба с "к.-р."; стоит сообщить, что подписавший постановление "ответственный секретарь ОСО тов. И. Шапиро" был арестован всего через три с небольшим месяца, 13 ноября 1938 года (когда поэт еще был жив) и позднее расстрелян.
Разумеется, Осип Эмильевич не имел отношения ни к троцкизму — вдова поэта вспоминала, как он, находясь в столовой и узнав, что туда идет Троцкий, убежал, бросив столь ценимый тогда обед, — ни к тому, что, согласно верному определению Георгия Федотова, подразумевалось под «троцкизмом». Большинство репрессированных в 1937-м, разумеется, отнюдь не принадлежали к троцкистам как таковым, но так или иначе были причастны к тому, что Федотов определил словами «революционный», "классовый", "интернациональный".
Однако едва ли есть основания связывать с этим слоем людей Осипа Мандельштама и тем более о. Павла Флоренского, который был 25 ноября 1937 года приговорен «тройкой» Ленинградского УНКВД во главе с комиссаром ГБ 1-го ранга Ваковским (Штубисом) к расстрелу "за к.-р. троцкистскую деятельность" и расстрелян 8 декабря 1937-го (самого Ваковского арестовали через четыре месяца, 29 апреля 1938 года, и расстреляли 29 августа).
В высшей степени показательна в этом отношении и история гибели Николая Клюева. Томское УНКВД также собиралось обвинить его в троцкизме (абсурдном — "правом"), но 25 марта 1937 года на совещании руководящих сотрудников ГБ Западно-Сибирского края выступал прибывший из Москвы начальник контрразведывательного отдела ГУГБ НКВД, комиссар ГБ 2-го ранга Миронов, который дал следующее указание: "Клюева надо тащить по линии монархически-фашистского типа, а не на правых троцкистов".
Правда, и предложенное обвинение было неуместным, ибо Николай Алексеевич в свое время подвергался тюремному заключению как раз за борьбу против монархии, но обвинение в троцкизме являлось просто нелепым.
Томские чекисты последовали указанию Миронова, и Клюев был расстрелян как «монархист» в конце октября 1937 года; к тому времени Миронов уже давно (14 июня) был арестован, — расстрелян он был позже, в 1938-м.
Приведенные факты важны для понимания ситуации того времени, но, прежде чем подводить итоги, вернемся к Осипу Мандельштаму, о судьбе которого, кстати сказать, так беспокоился в своей сибирской ссылке Николай Клюев (см. выше).
Считается, что главным или даже единственным виновником второго ареста Осипа Эмильевича (2 мая 1938 года) был бывший секретарь РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей), а с 1936 года "ответственный секретарь" Союза писателей СССР В. Ставский (В.П. Кирпичников, 1900–1943; погиб на фронте). 16 марта 1938 года он направил на имя наркомвнудела Ежова письмо с «просьбой»: "помочь решить… вопрос об О. Мандельштаме".
Но, если разобраться, Ставский сочинил это послание не потому, что чуть ли не жаждал ареста поэта, но из элементарной осторожности или, если выразиться резче, трусости. К тому времени многие его бывшие сподвижники по РАПП были арестованы; они вообще составляли самую большую количественно группу среди репрессированных тогда литераторов, поскольку принадлежали к наиболее «революционным» из них (Л. Авербах, И. Беспалов, И. Вардин, А. Веселый, А. Горелов, В. Кириллов, В. Киршон, Б. Корнилов, Г. Лелеет, М. Майзель, Д. Мазнин, И. Макарьев, А. Селивановский, А. Тарасов-Родионов и еще многие). Не так давно были опубликованы «доносы» на Ставского самому Сталину (!), принадлежащие зав. отделом печати и издательств ЦК Никитину и секретарю ЦК и члену Политбюро Андрееву и написанные как раз в феврале-марте 1938 года…
Ознакомительная версия.
