- Только что получена телеграмма, господа, что убит националистами эрцгерцог австрийский Франц-Фердинанд вместе со своей женой, в Сараеве. Убийцы - сербы... Сначала бросали бомбы, потом стреляли из револьвера...
Она сказала это с тою поспешностью, какой требовала подобная новость, и с тем акцентом, какой появляется у лиц, говорящих на чужом языке, когда они очень взволнованы.
Сказано было не много, но Куны и Тольберги были так поражены, что только переглядывались друг с другом безмолвно, а более спокойно отнесшийся к словам великанши Сыромолотов спросил ее:
- Откуда же все-таки получена телеграмма?
- Телеграмма из Берлина, - ответила та, а муж ее добавил:
- Обыкновенно, как это принято, - телеграмма от телеграфного агентства, но только сегодня она публиковаться не будет.
- Потому что сегодня ведь воскресенье, - газета уже вышла, - пояснила фрау Люстих.
- А завтра она не выйдет, потому что понедельник, - заметил Людвиг, но могут выпустить специальный бюллетень!
- Если только разрешит губернатор, - вставил Люстих. - Ведь убит не кто-нибудь, а, можно сказать, фактический глава Австро-Венгрии: император Франц-Иосиф стал очень дряхлый.
Он тоже говорил с акцентом, но все-таки более свободно, чем его супруга.
- Это может иметь оч-чень большие последствия, - проникновенно решил старый Кун.
- Колоссальные! - пробасила фрау Люстих. - Это нас так поразило, что мы...
- Да, мы благодаря этому спешим домой, - закончил за нее муж, - поэтому позвольте откланяться.
И хотя Куны, опомнившись, начали было усиленно просить вестников происшествия в каком-то далеком Сараеве присесть за стол, они распрощались и ушли к своей машине, а в сознание Сыромолотова угловато резко вошла тяжеловесная, как сама фрау Люстих, новость, принесенная ею.
Все трое Кунов пошли провожать гостей до калитки, может быть с целью узнать от них что-нибудь еще, а Эрна сообщительно обратилась к Сыромолотову:
- Конечно, вы должны были обратить внимание больше на фрау Люстих, чем на ее мужа, однако имение их принадлежит ему, а не ей.
- Они с Кунами соседи по имениям, - добавил к этому сам Тольберг.
- Где же именно их имение, я так и не удосужился спросить?
- Возле станции Курман, недалеко от города... Люстихи - очень богатые люди, - осведомил его Тольберг, как будто имея в виду, что вот если бы ему посчастливилось получить заказ на семейный портрет этой четы, он мог бы хорошо заработать.
Поняв его замечание именно так, Сыромолотов недовольно улыбнулся в усы, но в это время ворвался в столовую Людвиг с готовым восклицанием:
- Ну, знаете, это может вызвать положительно черт знает что!
- Подождем все-таки телеграмм, - попытался охладить его друг. - К завтраму их будет, конечно, больше, чем пришло сегодня. Завтра будет яснее, что там собственно произошло.
- Но ведь факт останется фактом: австрийский эрцгерцог убит.
- Я думаю, что эрцгерцогов в Австрии и без убитого довольно, попробовал беспечным тоном сказать Сыромолотов, но Людвиг с нескрываемым возмущением исказил вдруг свое обычно благожелательное к нему лицо.
- Что вы, что вы, Алексей Фомич! - выкрикнул он. - Надо же знать, кто такой был Франц-Фердинанд... Это был самый способный из племянников Франца-Иосифа, из племянников, потому что детей у него, кроме Рудольфа, трагически погибшего, не было.
- Вот как! Не было разве? - довольно равнодушно отнесся к этому Сыромолотов. - Так долго на свете жить, как этот Франц-Иосиф, и не позаботиться о такой пустяковине, как наследник, - это, послушайте, даже странно!
- Он и позаботился: убитый негодяями эрцгерцог был прекрасный наследник, - раззадоренно продолжал выкрикивать Людвиг, - и из него должен был выйти выдающийся император!.. Пусть даже не такой, как Вильгельм Второй, но все-таки... незаурядный... И вот его нет... Этого не простит никому история! Нет, не простит!
Сыромолотов наблюдал теперь Людвига Куна, приподняв удивленно брови: тот горячился так, как будто убитый австрийский эрцгерцог был по крайней мере его хороший знакомый.
- История не простит или Франц-Иосиф? Или те, кто правил под его именем? - спросил он.
- В конечном итоге это все равно, разумеется, кто именно, - может быть, даже третье лицо, со стороны, но немцы к такой подлости, как это убийство из-за угла, отнесутся единодушно строго, - вот моя точка зрения!
В это время вошли Карл Кун и мать Людвига, и Сыромолотов заметил оторопелое выражение лица своей "натуры".
- Ты слышал, что сказал мне на прощанье герр Люстих? - обратился старый Кун к сыну.
- Что именно? - встревоженно спросил сын.
- Что это... как бы выразить... хороший предлог к очень большой войне, - с заметным трудом подыскал слова отец и вопросительно вперил выцветающие глаза в горячие глаза сына.
- Я совершенно так же это понял, - не замедлил согласиться сын.
VI
Обед кончился скомканно, и как-то до такой степени не по себе стало Сыромолотову, что он едва удержался от желания взять домой ящик с красками и кистями, чтобы больше уж сюда не являться. А желание было сильное, так что удержаться от него было нелегко. Он решил, впрочем, посвятить портрету старого Куна еще не больше одного сеанса, чтобы облегчить и себя и свою "натуру".
Домой возвращался он по тем же самым улицам, по каким шел утром, но утренней открытости ко всему кругом теперь уже не было в нем. Людей, во множестве возникавших перед глазами на несколько моментов при встрече с ними на улице, совершенно заслоняли те несколько человек, которых он уносил в себе из дома Кунов.
В жизни Сыромолотова вообще мало было людей, которых он мог бы назвать "своими", но до такой остроты, как теперь, он - ему казалось так - никогда раньше не чувствовал "чужих".
В чем именно заключалась их "чужесть", этого он толково объяснить даже самому себе, пожалуй, не смог бы: он чувствовал это инстинктивно, но очень сильно.
Не чужесть даже, а совершенно непримиримая враждебность, какими бы масками внешних приличий она ни прикрывалась. Он не столько доводами рассудка, сколько пространственно ощущал это: ему было тесно идти.
Впечатлительный, как всякий большой художник, он и по улице домой шел как будто не один, а рядом с Людвигом Куном и Тольбергом, с монументальной фрау Люстих и ее тощеватым, но жилистым мужем. Отрывая от них свое внимание для того, чтобы не столкнуться с тем или иным встречным или обойти кого-нибудь впереди из очень медленно идущих, он ни на минуту не забывал, что идет как бы рядом с кучкой чужих людей, начавших было даже и говорить на своем языке в его присутствии.
Не в отношении только себя лично, но и в отношении всех, кого привык он считать своими, чувствовал он теперь их враждебность, несмотря на то, что как будто ничего ведь обидного для него и этих "своих" не говорилось в доме Кунов.
Однако именно то, что не говорилось там, договаривалось ими здесь, на улице, где он почти ощутимо чувствовал их локти. Теперь он сам спрашивал только что оставленных им людей о многом и сам за них отвечал; теперь его раздражали их ответы до того, что мешали четкости его шагов, опутывали ноги. Теперь он спрашивал их и о том, какие художественные достоинства найдены ими в олеографии "Вильгельм II, император Германии", чтобы повесить ее на почетном месте в столовой, и отвечал за них, что дело тут совсем не в достоинствах олеографии, а в том, что это - их Вильгельм.
Человек самоуверенный и гордый, Сыромолотов ловил себя, однако, на том, что спорит он теперь, на пути домой, только с Людвигом Куном и Тольбергом, изредка со своей "натурой", но не с матерью Людвига и не с Эрной, потому что они не стоят того, чтобы с ними спорить, и не с четою Люстихов, потому что им некогда спорить: они страшно заняты своими делами, они спешат, им не до споров, они выше каких-то там споров. Это он ощущал очень ярко и живо, и это его раздражало. Он вспоминал массивные золотые браслеты на массивных, пунцовых от горячего солнца руках фрау Люстих, ее шляпу, похожую на китайский зонтик, четырехугольные вздутые щеки, вспученные яростные глаза, командирски громкий голос и торс ее, немыслимый для объятий, и приходил к мысли, что для какого-нибудь официального скульптора-немца, получившего заказ на статую Пруссии или Баварии, днем с огнем не разыскать более подходящей натуры.
То, что он слышал у Кунов, то, что ему читал Людвиг из газет петербургской и венской, каким-то странным образом для всякого другого, только не для него - художника, отступало на задний план, а на переднем, как в древнегреческой живописи времен Полигнота, были одни фигуры людей, с которыми он расстался. То, о чем говорилось и читалось, не имело в нем никаких очертаний. Кто-то вопил: "Вооружайтесь!", кто-то докладывал: "Вооружились", наконец кого-то убили, кого, представить он даже и при желании не мог, и все это было чересчур далеко от глаз, эти же несколько человек осязательно близко...
Улицы между тем сверкали.
