Предисловіе кн. Вяземскаго.
Гораздо больше нареканій въ русской критикѣ вызвало предисловіе къ пушкинской поэмѣ, написанное кн. Вяземскимъ и представляющее собою защиту романтизма противъ нападенія классиковъ. Защита была не изъ сильныхъ, такъ какъ самъ Вяземскій не понималъ еще сущности «романтизма». Но онъ довольно вѣрно указалъ недостатки старой школы письма. Во всякомъ случаѣ, важно, что, начиная съ этого произведенія, Пушкинъ, такъ сказать, "оффиціально", признанъ былъ "романтикомъ".
Романтизмъ этой поэзіи.
Это болѣе широкое и расплывчатое наименованіе вѣрнѣе подходитъ къ его поэмѣ, чѣмъ "байронизмъ".
"Братья-разбойники".
Въ такой же мѣрѣ, не «байроническимъ», a «романтическимъ» произведеніемъ можетъ быть названа третья поэма его: "Братья-разбойники". Примыкая своимъ сюжетомъ къ "Шильонскому узнику" Байрона (два брата заключены въ тюрьмѣ; болѣзнь и смерть младшаго на глазахъ y старшаго), произведеніе это, въ чертахъ героевъ, не имѣетъ ничего специфически-байроническаго. Какъ и въ Ханъ-Гиреѣ, такъ и въ разбойникахъ, герояхъ этой третьей поэмы, — изображены личности крупныя, сильныя въ "романтическомъ вкусѣ", — но "міровой скорби" нѣтъ въ ихъ настроеніяхъ.
Сравненіе этихъ поэмъ cъ "Русланомъ и Людмилой".
Всѣ эти поэмы, сравнительно съ "Русланомъ и Людмилой", представляютъ явленія, болѣе сложныя, въ литературномъ отношеніи. Въ первой поэмѣ Пушкина нѣтъ ни разработки «характеровъ» героя, нѣтъ драматизма, нѣтъ картинъ природы. Все это появляется лишь въ указанныхъ трехъ произведеніяхъ. "Кавказскій плѣнникъ" еще относится къ субъективному творчеству, такъ какъ Пушкинъ свои настроенія изобразилъ въ своемъ героѣ; остальныя поэмы «объективны» по манерѣ письма; при чемъ особой драматичностью отличается "Бахчисарайскій Фонтанъ", — сцена появленія Заремы въ комнатѣ Маріи принадлежитъ къ первымъ удачнымъ опытамъ Пушкина въ драматическомъ родѣ. Вмѣсто пустой, шаловливой сказки ("Русланъ и Людмила") получились первые психологическіе очерки, указывающіе на быстрый ростъ художественныхъ интересовъ Пушкина.
Лирическое творчество на югѣ. "Чаадаеву".
Лирическое творчество Пушкина, за время пребыванія его на югѣ, отличается разнообразіемъ и пестротой. Кромѣ указанныхъ ("Погасло дневное свѣтило", "Я пережилъ свои желанія", прологъ къ "Кавказскому Плѣннику"), въ другихъ стихотвореніяхъ мы не найдемъ слѣдовъ "міровой тоски", — напротивъ, нѣкоторые изъ нихъ свидѣтельствуютъ о душевномъ спокойствіи поэта, — такъ, въ стихотвореніи «Чаадаеву» поэтъ прямо говоритъ, что въ его-
…сердцѣ, бурями смиренномъ
Тепѳрь и лѣнь, и тишина.
"Къ Чаадаеву".
Оставивъ шумъ и суету культурной жизни, онъ теперь узналъ "и трудъ, и вдохновенье". Въ другомъ посланіи къ «Чаадаеву», противорѣча предисловію къ "Кавказскому Плѣннику", онъ говоритъ:
Оставя шумный кругъ безумцевъ молодыхъ,
Въ изгнаніи моемъ я не жалѣлъ о нихъ.
Для сердца новую вкушаю тишину, —
Въ уединеніи мой своенравный геній
Позналъ и тихій трудъ, и жажду размышленій…
Музы, "богини мира", явились теперь къ нему. Либеральныя настроенія его отразились въ немногихъ произведеніяхъ.[16] Много стихотвореній посвящено Крыму и его природѣ;[17] немало было написано имъ стихотвореній, отражающихъ его тогдашнія сердечныя увлеченія.[18]
"Наполеонъ" въ лирикѣ этого періода; вліяніе Байрона (эготизмъ).
Любопытны стихотворенія этой эпохи, посвященныя Наполеону.[19] Еще недавно французскій императоръ казался Пушкину только «преступникомъ» — теперь, подъ вліяніемъ Байрона, онъ, въ сознаніи Пушкина, выросъ до размѣровъ «титана». Такимъ образомъ, прежде "поэзія міровой скорби" понята была Пушкинымъ только со стороны разочарованія, унынія — въ результатѣ, получился герой "Кавказскаго Плѣнника". Теперь эта поэзія повернулась къ Пушкину другой своей стороной — гордымъ сознаніемъ «личности» ("эготизмъ"). Отсюда, изъ этого сознанія, вылилось нѣсколько стихотвореній, въ которыхъ чувствуется, что поэть ставитъ себя выше пошлой и мелочной толпы.
Особнякомъ стоятъ среди произведеній этой поры: "Пѣсня о Вѣщемъ Олегѣ" и "Демонъ".
"Пѣсня о Вѣщемъ Олегѣ".
Первое произведеніе, одно изъ лучшихъ произведеній Пушкина, по содержанію и по формѣ, является подражаніемъ "думѣ" Рылѣева: "Олегъ Вѣщій", — стихотворенія, написаннаго раньше пушкинскаго и Пушкину извѣстнаго. Произведеніе Пушкина, въ ряду другихъ, совершенно одиноко по содержанію и по настроенію, — ясное доказательство того, что созданіе его не было результатомъ продолжительныхъ настроеній, или интересовъ, a было «случайнымъ» произведеніемъ, написаннымъ подъ впечатлѣніемъ нечаянно-блеснувшей идеи.
"Демонъ", литературное и автобиографическое значеніе этого произведенія.
Въ стихотвореніи «Демонъ» современники Пушкина увидѣли отраженіе личности — A. H. Раевскаго. Существуетъ разсказъ, что, познакомившись съ поэтомъ и желая подшутить надъ нимъ, онъ прикинулся всеотрицающимъ скептикомъ. Бесѣда съ нимъ произвела на поэта сильное впечатлѣніе и вылилась въ стихотвореніи «Демонъ». Самъ Пушкинъ предлагалъ иное толкованіе своему произведенію, — онъ предлагалъ видѣть въ немъ "олицетвореніе человѣческаго сомнѣнія", "олицетвореніе отрицанія", ссылаясь даже на Гёте, который "вѣчнаго врага человѣчества назвалъ духомъ отрицающимъ". Эта ссылка на Гёте, быть можетъ, указываетъ на литературное заимствованіе Пушкинымъ для своего произведѳнія нѣкоторыхъ чертъ отъ Мефистофеля. «Скептицизмомъ» самъ Пушкинъ забавлялся наканунѣ ссылки на сѣверъ: онъ писалъ письмо, что беретъ уроки «атеизма», отрицанія… Такимъ образомъ, произведеніе это, можетъ быть, въ равной мѣрѣ, литературнаго и автобіографическаго происхожденія; къ "байроническимъ' оно не можетъ быть отнесено, такъ въ немъ нѣтъ никакихъ типичныхъ чертъ байроновской поэзіи.
На югѣ началъ Пушкинъ сочинять "Цыганъ" и "Евгенія Онѣгина". Первое произведеніе, начатое въ 1823 г., окончено въ 1824 году (10 окт.), второе начато было въ 1822 и окончено въ 1831-омъ.[20]
Такимъ образомъ, обѣ поэмы писались въ одно время и окончаніе «Цыганъ» почти совпало съ окончаніемъ 3-ей главы "Онѣгина", — поэтому, и поэма эта, и начало романа должны быть отнесены къ періоду творчества Пушкина на югѣ. Оба они любопытны для характеристики отношеній поэта къ "байронизму".
"Цыгане". Любовь въ этой поэмѣ. Культурный человѣкъ въ первобытномъ обществѣ.
Поэма Цыгане, въ равной мѣрѣ, является отраженіемъ личной жизни поэта и литературныхъ вліяній. Наблюденія надъ жизнью полувосточнаго Кишинева, знакомство съ бытомъ бессарабскихъ цыганъ, — все это заставило Пушкина всмотрѣться въ то своеобразное мѣстное пониманіе «любви», которое было совершенно чуждо культурнаго человѣка.[21] Оказалось, что среди цыганъ сохранилась еще та свобода любовныхъ отношеній, которая носитъ всѣ черты первобытнаго общества и въ культурномъ обществѣ давно замѣнена цѣпью зависимостей, — отъ писанннхъ законовъ до условій свѣтскаго "приличія" включительно. Изъ всѣхъ человѣческихъ чувствъ любовь, соединяющая мужчину и женщину, чувство самое эгоистическое. Пушкинъ выбралъ этотъ трудный вопросъ для провѣрки гороя, зараженнаго ядомъ "міровой тоски" — врага культурной жпзни, съ ея ложью… Мы видѣли что всѣ «скорбники» (Рене, герои Байрона, герои "Кавказскаго плѣнника") проклинаютъ культурную жизнь, всѣ прославляютъ жизнь дикарей… Выдержитъ-ли такой герой всю первобытную жизнь, со всей простотой ея быта, чистотой и свободой чисто-растительнаго и животнаго бытія? И герой поэмы «Цыгане» не выдержалъ испытанія. Одной ненависти къ культурѣ оказалось недостаточнымъ для того, чтобы сдѣлаться дикаремъ во всемъ. Выросшій въ атмосферѣ эгоизма и насилія, культурный человѣкъ несетъ съ собой всюду, съ прекрасными словами и мечтами — эгоизмъ и насиліе.
Исторія Алеко.
Какъ Рене, какъ нѣкоторые герои Байрона, какъ герой "Кавказскаго Плѣнника", Алеко бросаетъ городъ и цивилизованныхъ людей, разочарованный ихъ жизнью. Онъ отказался отъ всѣхъ условій ихъ жизни, — и объ этомъ не жалѣетъ. Молодой цыганкѣ Земфирѣ онъ говоритъ:
О чемъ жалѣть? Когда бъ ты знала,
Когда бы ты воображала
Неволю душныхъ городовъ! —
Тамъ люди въ кучахъ, за оградой
Не дышатъ утренней прохладой,
Ни вешнимъ запахомъ луговъ;
Любви стыдятся, мысли гонятъ,
Торгуютъ волею своей,
Главу предъ идолами клонятъ
И просятъ денегъ да цѣпей.
Ему ненавистно все въ брошенной имъ жизни, — жизнь цыганъ его плѣняетъ, и онъ мечтаетъ, что сынъ его, выросши дикаремъ, не будетъ никогда знать:
