- Что вы изволили сказать?
Старикашка был, видимо, глух. Я ему сначала сердобольно отвечал, но потом перестал, и что он там записывал, уж, право, не знаю: вряд ли что и слышал путем.
Когда мы снова очутились в своем сказочном жилище, немедленно же притащили целую гору некоего жарко дышавшего кушанья. Это был пилав. Мы наелись, признаться, до невменяемости. Потом стащили с окованного сундука эти самые чудесные одеяла и стали стлать их на полу; уложили нас, укутали, потушили свечу. В окна мягкой и широкой волною вливался лунный свет. В комнате, увешанной и устланной коврами, было таинственно и до странности тихо. Мы затаили дыханье, не двигались, словно по уговору, и думали, верно, все об этой сказочной обстановке, об этой фантастической восточной таинственности. Уснули. Ночью, приподняв голову, я видел, как один из хозяев сидел, скрючившись, возле сандала и что-то пришептывал. Так сладко и мягко мы не спали давно, а пожалуй, и никогда не спали. Поутру нас окружили те же заботы, что и вчера, и не было никакой возможности от них отказаться: отказавшись - обидишь хозяина. А это совсем не входило в наши расчеты. Скоро тронулись дальше, на Чалдовар.
В нем не задержались:
Путь-дорога лежит за Чалдоваром на Беловодск: это осиное гнездо белогвардейского мятежа в 1918 году. Тем более необходимо было здесь ознакомиться с настроением жителей, узнать - какими они живут интересами, чем недовольны, чего ждут, на что надеются. Уже через полчаса после того как мы приехали, народу привалило к Совету человек четыреста; полегоньку нас осматривали, ощупывали, спрашивали: кто, дескать, такие, зачем их, мужиков, собрали и нет ли новой "набелизации"?
- Да разве уж так часто вас мобилизуют? - удивился я.
- Не... не часто...
- А чего же вы всполошились?
- Да, ишь ты, сказывали, - военные будто люди наехали и весь народ на площадь загнать велят...
- Не загнать, - поправляю бородатого собеседника, - это я просил собрать вас сюда, чтобы потолковать о разных делах...
- Толковать, што не толковать... - ответил он и сразу замолк. Потом, после долгой паузы, чесанув за ухом, волосач еще раз брякнул: - Толковать, што же... оно можно... Только будто мужика прибижать хочут.
- Это как прибижать?
- А землю отымать, надыть, жалают... Однем оттянуть, а другем отдать...
- Полно, отец, - говорю ему успокоительно, - отнимать никто ничего и не собирается.
- А киргизне?
- Што?
- Ей, говорят, все теперь пошло: и скотина у ней будет своя, и земля от нас под ее отойдет.
- Да ты давно на своей-то пашешь земле? - спрашиваю его.
- Сызмальства, - проворчал волосач...
- Кто же у тебя - никто и не возьмет... Это, знаешь, о какой ты слышал земле, будто ее киргизам станут возвращать? Это вот что после шестнадцатого года...
Я пояснил ему, в чем дело. Старался как можно проще, убедительней, наглядней растолковать, что полунищей киргизской бедноте, возвращающейся ныне из Китая, надо помочь всемерно: это долг государства, это долг каждого честного человека...
Нас окружила густая толпа любопытных: всем охота была послушать приезжего. Слушали молча. Участия в разговоре никто не принимал. Даже не кивали головами, не пускали, по-обычному, односложных крепких выраженьиц. Но лишь только сказал я про необходимость помочь киргизам, как толпа загудела оживленно:
- Што не помочь! Кто против помощи... Каждому помочь надо... А чем помогать-то? А што мы дадим? А как он станет работать-то? Кто его научит, да кто ему соху-борону подарит, - где это купцы такие?
И пошли и пошли - заговорили.
Был нащупан один из основных вопросов, о котором могли они говорить, не расходясь, три дня и три ночи...
Этот вопрос буквально всех интересовал и волновал. На наш разговор подходили все новые и новые кучки, толпа у лавчонки выросла настолько, что не было смысла вести дальше частную беседу, - полезней было начать собрание. Когда я об этом заявил - дружно согласились, и, уже залезая на ящик, вдогонку я слышал напутственные слова:
- Не больно красно только нам, штобы покрепче да попроще... Разную там "историю"-то не больно: ты о земле побольше.
Мы беседовали часа четыре...
От вопросов общеполитических, от оценки общего положения в Туркестане мы перешли к Семиречью, к крестьянству, к земле. И толпа разгорелась. Выступали охотно сами, указывали, как приходится потеть над землей, какою ценой дается им хлеб.
- А после этого отнять? Это што же за право такое? - выкрикивал с ящика желторотый сморщенный мужичок годов под пятьдесят. - Я ее, матушку, томлю-томлю своей работой, а тут на тебе...
- Правильно, верно!.. - кричали кругом.
Это мужичка подбодрило и воодушевило.
- Землю надо взять, вот што, - кричал он еще громче, - сама она не дается... Взять ее надо, да и взять-то умеючи.
Толпа замерла, слушала с восторженным вниманием.
- А ты думал - вот тебе тут и все? - повернулся он ко мне. - То-то... Нет, она тебя, матушка, дугой перегнет, а когда перегнет, тогда и накормит. Ефто самое знать надо всякому, а он што знает, пастух? Киргиз пастух, он одну скотину и знает. Ну, и знай, чего ты ему землю еще пихаешь? Может, ему и не надобна эта земля... Наделил!.. Ты его скотиной дели, коли богат больно, а земля тут несподручна...
Под взрыв одобрительных криков мужичок спрыгнул с ящика. На его место моментально нашелся новый оратор - какой-то беззубый, с длинным бледным лицом, пожилой крестьянин.
- Неправду он, што ли, говорил? - начал он вопросом. - Одну что ни есть правду. А потому, что это все и есть правильно. Коли так оно было так ему и быть: паси он свою скотину, а мы землю управим. Не умеешь, так нечего и брать ее... Порча одна от этого неуменья происходит...
Таких ораторов, повторявших почти буквально слова друг друга, проскочило человек шесть-семь. Только уж под конец выступил молодой худощавый мужичок в шинели, видимо, из красноармейцев.
- Не то вы говорите, мужики, - осадил он ораторов, - не умеет, не умеет... Эка мудрость - землю пахать... Научится, небось. Дело не о том, а вот о пасху скоро лбом ударимся, пахать надо яровые, а тут переделять по самую осень... Вот оно - што страшно... вот где и нам да и киргизу с нами могила будет, - где хлеба возьмем? Мы тут переделяем, а земля останется пустая... Надо просить, штобы пока на передел нас не понуждали - поздно эту весну. По осени давайте, там можно, да и то время с чутью подобрать надо... А сейчас постановить, чтобы просить про это самое.
Умная речь его произвела на всех словно отрезвляющее впечатление, не было больше взбалмошных утверждений и предложений, били только в корень вопроса: как бы не оставить землю незапаханной.
Забегая вперед, скажу, что этот вопрос подробно обсуждали мы потом в кругу ответственных работников в Пишпеке и Верном и постановили просить центр - Совет комиссаров и Турцик - приостановить в интересах общего дела самый передел до осени. Там поняли, согласились с нашим мнением, прислали телеграмму, что передел временно следует оставить. Этою мерой была спасена область от большого недосева, грозившего ей в случае столь несвоевременной и опоздавшей возни с переделом, тогда как на носу была забота о яровом.
Когда мы из Беловодска приехали в Пишпек и разговорились с товарищами, они, оказывается, уж знали половину из того, что мы обсуждали с беловодскими крестьянами. Я, признаться, удивился этому быстрому способу сообщения.
- Каким же образом: по проводу, что ли? - спрашиваю пишпекских товарищей.
- То проводом, а то и нет, - отвечали они. - У нас тут проще делается: вскочили на коня - и айда. На ближнем селе али кишлаке передал, в чем дело, - оттуда другие поскачут дальше... От одной точки до другой... Бывает, что вся область узнает о каком-нибудь особо животрепещущем деле словно по телефону... Это тут "узункулак" зовется... В такой глуши, по горам - иначе нельзя...
Надо сказать, что в Пишпеке - на ряде заседаний партийного комитета, ревкома и ответственных работников - мало что узнали мы особенно нового. Все это уж было знакомо и по совещаниям в Аулие-Ата, Мерке, по массе разговоров в пути, бесед и открытых собраний: волновались земельным переделом, волновались слухами о готовящейся новой резне мусульман с крестьянством, жаловались на недостаток партийных работников, на полукулацкий состав гарнизона и т. д.
Между прочим, здесь впервые с разительною ясностью встал перед нами вопрос о недостаточном взаимопонимании и доверии меж собой даже коммунистов - русских и киргизов. Киргизы-коммунисты, объединенные в мусульманское бюро (мусбюро), то и дело стремились обсуждать вопросы только в своем кружке, как бы чего-то опасаясь. Когда я спросил председателя мусбюро:
- Ну, как у вас, товарищ, дела идут с пополнением - много новых членов?
- Очень много, - ответил он с удовлетворением. - Бывает, что целыми кишлаками вступают...
- Все до одного? - удивился я.
- Все, - не понял он моего удивления.
- Да ведь там же и баи есть - они как?
