Так было ли заимствование, а если нет, то откуда же такое сходство? - вправе мы спросить. «Идеи носятся в воздухе»,- можно ответить на это. Подобных случаев синхронного мышления известно немало и в науке, и в искусстве, и в литературе, и в технике. Ведь никто же не станет всерьез разбираться, кому первому пришла в голову мысль написать биографический роман о Ван-Гоге - Анри Перрюшо или Ирвингу Стоуну, или о Бальзаке - Андре Моруа или Стефану Цвейгу. И уж тем более никто не возьмется утверждать, что один из них заимствовал сюжет у другого. Все они пользовались одними и теми же источниками - документами, относящимися к биографии своего героя. А поскольку таких документов не так-то много, то все не обошлись без некоторых достаточно правдоподобных домыслов.
Могут возразить: все эти литераторы - почти современники, вопроса тут нет. Ирвинг тоже был старшим современником Пушкина, верно. Но можно напомнить пример еще более удивительный, где одна и та же идея разделена почти двумя тысячелетиями - как и в случае с александрийской легендой. В 262 году до нашей эры римлянам, не имевшим тогда флота, приходилось отбиваться на Сицилии от наседавших на них карфагенян. Но однажды в их руки попала севшая на мель карфагенская галера. По ее образцу римляне выстроили вскоре целый флот, в конечном счете и решивший исход войны. И почти такая же история произошла в 1696 году в России: Петр Первый купил в Голландии галеру, построенную по последнему слову военной техники, и спустя короткое время Россия стала морской державой... Можно ли тут говорить о «заимствовании»? Поистине идеи всегда и повсюду носились в воздухе!
Почему же Пушкин должен быть в этом смысле исключением? Знаток и любитель классической филологии, он не мог не знать об Александрийском маяке и о его удивительных скульптурах. Известен и его неугасающий интерес к легендам разных народов. Известны его записи народных сказок, некоторые из них были потом переложены в стихотворные строки. Все ли записи дошли до нас? Едва ли. А ведь среди них вполне могло быть изложение арабской легенды, слышанное поэтом от кого-либо из потомков А. П. Ганнибала - эфиопа, а стало быть, выходца из арабской страны. В исключенном тексте «Золотого петушка» есть строки, перекликающиеся с Ирвинговыми, а есть и такие, каких у Ирвинга нет. Возможно, и те и другие были в каком-то неведомом нам общем источнике, из которого оба писателя отобрали лишь то, что их заинтересовало. Разумеется, все это - не более чем догадки, но, как кажется, вполне правдоподобные. Возможно и то, что Пушкин перелистывал французский перевод «Тысячи и одной ночи» и что на глаза ему попалась новелла триста девяносто восьмой ночи, довольно подробно повествующая о проникновении ал-Мамуна в пирамиду, или другие, где есть мотивы, сходные с теми, что встречаются у Ирвинга. Наконец, он, прекрасно сведущий в истории, мог проведать хотя бы понаслышке о статуе всадника на крыше дворца аббасидского халифа VIII века ал-Мансура - основателя Багдада и тоже персонажа «Тысячи и одной ночи»: по преданию, эта статуя указывала копьем в ту сторону, откуда Мансуру грозили неприятности... Но он все же предпочел петушка, куда больше созвучного его настроениям: в 1566 году крик этой птицы призывал к оружию восставших гёзов в Нидерландах, всего два-три года назад он вновь прозвучал на баррикадах Парижа, а в 1831 и 1834 годах, когда Пушкин заканчивал сказку, этот крик будил бунтовавших лионских ткачей.
Может быть, тем же самым путем шел и Ирвинг: VIII век - всадник ал-Мансура, IX век - вскрытие пирамиды ал-Мамуном - все это объединено одной канвой. Кстати, ученые, подвизавшиеся при дворе Ман-сура, вполне могли взять идею всадника с Александрийской башни, раскрыв технический секрет греков: таких примеров известно немало. А ведь мы даже не знаем, погибли скульптуры второго яруса вместе с маяком, уничтожили ли их турки еще раньше, или же их успели снять арабы, дабы внимательно изучить и постичь тайны древних ремесел. Вероятно, этого не знал и Ирвинг. Не потому ли у него - только у него - фигурирует баран? А вот появление петушка закономерно: французы оказали немалую помощь Соединенным Штатам в их борьбе за независимость и даже скрепили этот союз двумя одинаковыми статуями Свободы, одну из которых установили в Париже на мосту Гренель, а другую подарили Нью-Йорку.
Это как раз и есть та идея, что носилась в те годы в воздухе по обе стороны океана. Но если Ирвинг создал из нее хотя и превосходную, но все же чисто развлекательную новеллу, Пушкин писал политическую сказку-сатиру, к тому же - народную: у Ирвинга петушок медный, как скульптура Фароса, Пушкин его «позолотил», отдавая дань русской сказочной традиции. Не все ее строки вошли в окончательный вариант. Дошедшие до нас дневники поэта обрываются февральской записью 1835 года: «Цензура не пропустила следующие стихи в сказке моей о золотом петушке:
Царствуй лежа на боку...
И сказка ложь, да в ней намек, Добрым молодцам урок.
Времена Красовского возвратились. Никитенко глупее Бирукова» (все эти лица - цензоры разных лет.- A. С). На самом деле известно, что вычеркнуто было гораздо больше: кое-что убрал сам Пушкин, не дожидаясь цензорского окрика...
Последний отзвук египетско-арабской легенды прозвучал в 1960-х годах, и тоже - в нашей стране. Идею другой вращающейся статуи Фароса - всегда указывавшей на солнце - подхватил скульптор Сергей Тимофеевич Коненков, когда работал над созданием проекта гигантского многофигурного памятника-комплекса Ленину. Этот мемориал предполагалось разместить «на склоне Москвы-реки, напротив спортивного комплекса в Лужниках по оси- Университет – стадион B. И. Ленина». Одной из его деталей предусматривалась одиннадцатиметровая фигура вождя, увенчивающая Земной шар. Вся эта часть памятника должна была медленно вращаться со скоростью часовой стрелки, так, чтобы левая рука скульптуры всегда оказывалась обращенной к солнцу, а в полдень, когда светило находится к северо-востоку от Воробьевых гор, рука Ленина через раскинувшуюся внизу реку и старые районы города указывала бы на Кремль... К счастью, этот чудовищный по своему безвкусию и оскорбительный для всех народов по содержанию проект остался на бумаге, сохранился лишь макет да еще «Пояснительная записка к проекту монумента В. И. Ленину в Москве», прокомментированная искусствоведом А. Каменским, а также подробное описание памятника, сделанное самим Коненковым. И сегодня мало кто помнит о том, что истоки всех этих преданий и проектов - в Александрии Египетской, в арабской ал-Искандерии, во втором ярусе ее прославленного маяка, задуманного и осуществленного гениальными, но оставшимися безвестными инженерами древнего мира.
Приняв эстафету от своих античных предтеч, пираты Средневековья настолько скрупулезно переняли все тонкости и традиции их ремесла, что когда на глаза попадается текст, не содержащий имен и дат, подчас трудно разобраться, о каком времени и о какой стране идет речь.
Одинаковость типов античных и средневековых судов вкупе с очевидной и решающей ролью географических условий позволяют безбоязненно продолжить эту параллель и в Новое время, когда на морях появились новые типы кораблей, загремело новое оружие и зазвучали новые языки. Пролив Китира, например, известный как пиратское гнездовье с глубокой древности, был излюбленным местом засад подводных лодок во время первой мировой войны, не был он оставлен без внимания и во вторую мировую войну.
Единственное, пожалуй, что безвозвратно ушло в прошлое,- это обычай береговых жителей убивать на всякий случай чужеземцев: великое переселение народов если не зачеркнуло это понятие, то, по крайней мере, поставило его под вопрос.
Прежней осталась тактика рыцарей удачи, об этом уже говорилось: она непосредственно связана с природными особенностями того или иного района моря, мало изменившимися на протяжении столетий,- с постоянством береговой линии, ветров и течений, а следовательно, и торговых трасс. Потому-то пираты, как правило, действовали каждый в «своем» море, хорошо изученном и объезженном. Этим отчасти объясняется и всеобщий ужас перед викингами, непредсказуемо водившими свои корабли куда им вздумается и применявшими незнакомую другим народам тактику боя.
На прежних местах остались пиратские базы и убежища, тщательно восстановленные и заново укрепленные, и к ним добавилось много новых.
По-прежнему на всех побережьях шла охота на людей, и точно так же крупнейшие рынки рабов устраивались по возможности на островах: во-первых - потому что на островах легче отбить нападение непрошенных гостей, во-вторых - потому что пленникам с них труднее убежать, в-третьих - потому, что почти все острова лежат на морских трассах, а это стимулировало и разнообразило товарообмен и уменьшало «накладные расходы» за счет перевозки пленников. Масштабы средневековой работорговли в точности неизвестны, но из речи дожа Томмазо Мочениго мы знаем, что в первой четверти XV века Венеция вывозила в Ломбардию ежегодно тридцать тысяч рабов. Откуда она их брала? Ответ может быть единственный: скупала оптом у пиратов, чтобы затем с выгодой перепродать.
