Когда посылка была упакована, он положил её посреди комнаты и принялся собирать остальные ценные вещи: череп Маламы, её правую бедренную кость, которую он отдал Кеоки, и левую, подаренную Ноелани, как фамильную ценность, которую дочь отвергла. И самое дорогое: священный камень Кейна, который Келоло удавалось беречь от миссионеров в течение многих лет.
Он принес все эти вещи к алтарю возле моря, где вождя уже ждало каноэ, пустое и имеющее лишь одно весло. Келоло почтительно переложил три кости на столик, установленный в носу каноэ и покрытый тапой. Затем, словно в одиночестве проводя какую-то важную церемонию, он аккуратно разложил поверх костей листья маиле, и тонкий приятный аромат разнесся в ночном воздухе. Когда и этот ритуал был завершен, он поставил священный камень на небольшой площадке, которая всегда так бесила Эбнера, и здесь в последний раз он заговорил со своим богом.
– Нас тут больше никто не хочет, Кейн. Мы им не нужны, – честно начал Келоло. – Нас попросили уехать отсюда, по скольку наша работа уже выполнена. Малама умерла с другим богом. Кеоки больше нет, а Ноелани оттолкнула тебя. Сейчас даже кахуны поклоняются непонятно кому. Мы должны вернуться домой.
– Но прежде чем мы уедем, о великий Кейн, – продолжал старик, – не смог бы ты, пожалуйста, освободить своих детей Гавайев от бремени старых капу? Это очень тяжелое бремя, и молодые уже не знают, как жить с ним.
Затем он понес бога в каноэ, но по пути, поняв, что творит, зашептал:
– Это была не моя мысль, милый Кейн, забрать тебя с острова, который ты так любишь. Пеле сама указал мне на Кеала-и-каики, туда, куда мы должны теперь с тобой плыть. Итак, мы отправляемся домой.
Говоря так, Келоло подхватил бога, укутал его в накидку из желтых перьев, а затем удобно устроил на почетном месте на носу каноэ. Потом повернулся и в последний раз посмотрел на травяной дворец, где он жил с Маламой, самой великой и совершенной из всех женщин.
– Я забираю твои кости на Бора-Бора, – произнес Келоло, – туда, где мы будем спать в мире у зеленой лагуны.
Поклонившись дому любви, каменному алтарю и деревьям коу, чья тень столько раз спасала его от жары, вождь забрался в каноэ и решительно принялся грести в сторону Кеала-и-каики. И когда он вышел в открытое море, то начал напевать старинную песню, которую, как уверяли его родители, сочинил его праотец в плавании с Гавайев к Бора-Бора:
Плыви из земли Небесных Очей,
На юг, только на юг,
Плыви к океану, где правит жара…
К утру он был уже далеко в океане, и, не имея при себе ни пресной воды, ни еды, продолжал решительно грести – почти слепой, беззубый старик уносил с собой своего бога и останки женщины, которую любил.
* * *
Иеруша наслаждалась жизнью в своем чистом деревянном доме, который переправил ей отец, менее трех лет. Как это ни парадоксально, но, научившись управляться с хозяйством в жалкой травяной хижине и не болеть, она сильно подорвала свое здоровье в этом большом и удобном жилище.
– Она просто заработалась так, что истощила все свои жизненные силы, поставил диагноз доктор Уиппл. – Если хотя бы заботу о детях она переложила на гавайских нянек…
Но Эбнер даже и слышать об этом не хотел. Тогда Уиппл внес другое предложение:
– Почему бы не отослать её назад, в Нью-Гемпшир? Три-четыре холодные зимы, большое количество яблок и свежего молока, и она обязательно поправится.
Но на этот раз свой непреклонный характер продемонстрировала Иеруша:
– Это наш остров, – заупрямилась она. – Когда я впервые увидела его, стоя на палубе "Фетиды", я даже испугалась. Но с годами он стал моим домом. Тебе, наверное, известно, что не сколько лет назад Эбнеру предлагали место в Гонолулу, но я на стояла на том, чтобы мы по-прежнему жили здесь.
– Тогда я могу посоветовать только одно лекарство, – пожал плечами Уиппл. – Поменьше работай, а больше спи и хорошо питайся.
– Но, имея четырех маленьких детей, о которых надо было постоянно заботиться, да ещё проводя занятия в школе для девочек, Иеруша никак не могла выкроить время для отдыха. Однажды утром она проснулась и почувствовала, будто её грудь сжали какими-то огромными тисками. Ей было трудно описать свои ощущения, кроме того, что она едва могла дышать. Эбнер усадил её в кресло рядом с открытым окном, а сам побежал за доктором, но когда Уиппл вошел в комнату, Иеруша уже хрипела.
– Немедленно в постель! – закричал Джон. Когда он взял Иерушу на руки, то был поражен, какой легкой стала эта женщина. "Да моя Аманда весит больше её!", – с горечью подумал Джон. Он быстро отослал детей в дом капитана Джандерса, а Эбнеру тихо шепнул на ухо:
– Боюсь, что она вот-вот умрет.
Правда, шептать доктору не было никакой необходимости. Иеруша и сама чувствовала, что находится на грани смерти, поэтому попросила, чтобы к ней пришли Аманда и Луэлла. Когда женщины появились в комнате, миссис Хейл захотелось видеть и своих детей. Она мечтала ещё раз услышать свой любимый гимн миссионеров. И вот, когда собрались все, в доме зазвучала знакомая песня:
"От холодных гор исландских,
От индийских берегов,
С водопадов африканских
К нам доносится ваш, зов.
Мы, не ведая сомнений,
Не страшась ни бурь, ни рек
К вам придем, чтоб заблуждений
Цепи сбросил человек".
Мы и трудились во имя того, чтобы помочь, – слабым го лосом произнесла Иеруша. Увидев, как смерть буквально ду шит женщину, Аманда Уиппл запела тот куплет, который был близок им всем, и с которого начинались их приключения:
Однако Эбнер был не в силах подхватить слова. Когда же нестройный хор дошел до того куплета, который был посвящен тем, кто должен был трудиться в самых дальних уголках планеты, он опустился в кресло и закрыл лицо руками, потому что был не в состоянии смотреть на хрупкую фигуру, лежащую на кровати. Женщина пела о дружбе, символом которой она стала сама:
Мы вместе в беде и удаче,
Мы общей семьею живем.
Жалея друг друга, мы плачем,
Но крест свой все так же несем.
– Мой любимый супруг, – с трудом превозмогая боль, вы давила Иеруша. Я скоро увижу нашего Господа. Я уже вижу… – Она не успела договорить, и в следующую секунду уже была мертва.
Иерушу похоронили на церковном кладбище в Лахайне, и на её могиле был поставлен простой деревянный крест. Рядом стояли её дети и разглядывали белые облака, летящие со стороны гор. Но когда церемония закончилась, и люди разошлись, Аманда Уиппл не могла смириться с такой скромной могилой, и сама вырезала на деревянной плахе слова, которые потом были высечены в камне: "На её костях строились Гавайи". Эта эпитафия могла быть отнесена ко всем женам миссионеров.
Прошли годы, и потом стало модно говорить о миссионерах так: "Они явились на острова, чтобы творить добро, и им это удалось". Другие стали подшучивать над девизом миссионеров, звучавшим так: "Они пришли к нации, живущей в темноте. Они покинули её, принеся свет, и жить стало легче". Шутники обычно добавляли: "Конечно, на Гавайях стало намного легче, ведь они украли все, что только смогли унести".
Но эти неуместные комментарии вовсе не касались Иеруши Хейл. От неё произошли мужчины и женщины, которые впоследствии продолжали нести островам цивилизацию и смогли организовать жизнь на них так, что Гавайи стали представлять собой вполне развитое государство. Её имя часто упоминалось в библиотеках и музеях, на медицинских кафедрах. Её имя присваивали церковным стипендиям. Из жалкой травяной лачуги, в которой она истощила свои силы и энергию, она несла любовь и гуманизм в город-порт, зачастую черствый и даже жестокий. Искусно владея иголкой, она научила местных женщин шить, а при помощи учебника для начинающих – читать и писать. Её ученицы на уроках узнали больше о цивилизованных обществах, чем прихожане церкви Эбнера. Иеруша ничего не просила взамен, а просто отдавала свою безграничную любовь. Она научилась понимать и лелеять ту страну, в которой трудилась. "На её костях строились Гавайи". Когда я думаю о миссионерах, первым на ум всегда приходит имя Иеруши Хейл.
* * *
После смерти Иеруши американцы, живущие в Лахайне, долго совещались по поводу того, как теперь следует посту пить с четырьмя детьми Хейлов. В конце концов, собрание пришло к следующему решению: временно за ними должна была присматривать миссис Джандерс, а когда отыщется подходящее судно, дети уплывут в Уолпол, к семье Бромли. Правда, эти планы были продуманы без участия Эбнера. Почему-то его решили обойти вниманием, а когда он узнал о том, что собрались сделать его друзья, то удивил всех, высказав собственное мнение. Когда миссис Джандерс пришла за детьми, объявив, что теперь будет сама заботиться о них, Эбнер отказал ей, убедив в том, что и сам прекрасно справится со своими малышами. Итак, дети продолжали жить за стенами миссии: Михей, которому тогда уже исполнилось тринадцать лет, десятилетняя Люси, шестилетний Дэвид и маленькая Эстер, которой было всего четыре года. Отец успевал справляться с детьми. В этом ему, в первую очередь, помогал старший – Михей, серьезный мальчик с болезненным цветом лица. Михей жадно читал все, что только мог достать ему Эбнер, и имел куда более богатый словарный запас, чем даже его отец-эрудит. И пока дети Уипплов и Джандерсов начинали понемногу помогать своим родителям в магазине, Михей Хейл, не имея никаких других занятий, сидел, сгорбившись, на территории миссионерского дома и читал в свое удовольствие либо словарь иврита, либо греко-латинский. Дочерей Эбнер одевал так, как считал это приличным: в узкие блузки с длинными рукавами, длинные юбки, панталоны до лодыжек и соломенные шляпки с лентами. Все это он доставал из миссионерских подачек, которые присылались благотворительными комитетами. Вскоре девочки тоже пристрастились к чтению и часто удивляли взрослых своим необычным словарным запасом. Основное население Лахайны могло полюбоваться детьми Хейла только по воскресеньям. Отец с особой тщательностью мыл их, одевал в самые лучшие наряды и торжественно вел в церковь. В эти минуты многие из матерей, глядя на вереницу Хейлов, замечали:
