Почти не может быть, ведь ты была всегда:
В тени блаженных лип, в блокаде и в больнице,
В тюремной камере и там, где злые птицы,
И травы пышные, и страшная вода.
О, как менялось все, но ты была всегда...
Уходить не хотелось, но пришлось: ночью я ехала в Москву. Я шла к калитке, Анна Андреевна стояла на крыльце, провожая. Нет, не было у меня никаких предчувствий. Никакой внутренний голос не шептал мне, что я в последний раз вижу ее в этом зеленом домике, в этой "будке". Тут был ее дом. Письменный стол, похожий на клавесин, старинные бронзовые подсвечники, ветхое, но красивое покрывало на тахте (тахта - матрас на кирпичах), продавленное кресло, случайные стулья, скверная клеенка на столе веранды вся обстановка домика носила на себе отпечаток самой хозяйки: смесь изысканности и равнодушия ко всему материальному...
Я шла к калитке, она стояла на крыльце, провожая. Я оглянулась, улыбнулась, махнула рукой, вышла, скрипнув калиткой, зашагала к станции. И ничто не шепнуло мне, что никогда больше не увижу я Анну Андреевну около этой "будки", на этой песчаной, ею воспетой земле:
Земля хотя и не родная,
Но памятная навсегда,
И в море нежно-ледяная
И несоленая вода.
На дне песок белее мела,
А воздух пьяный, как вино,
И сосен розовое тело
В закатный час обнажено...
В ноябре того же 1965 года у Ахматовой случился последний инфаркт. Из квартиры Ардовых ее увезли в Боткинскую больницу. Она пролежала больше трех месяцев...
6 декабре заболела, а в ночь на пятнадцатое скончалась моя мать. В эти дни смерти и похорон меня ни на минуту не покидали, постоянно звеня в ушах, ахматовские строки: "Почти не может быть, ведь ты была всегда... О, как менялось все, но ты была всегда..." {371}
Январь 1966 года. Ахматовой лучше, к ней пускают посетителей, а я не могу навестить ее. Моя мать, сверстница Анны Андреевны, умерла от болезни сердца, и мне казалось, что известие это не только огорчит, но и испугает Ахматову. Притворяться же, делать вид, что в жизни моей за это время ничего не произошло, я не могла... Уже доходили до меня слухи, что Анна Андреевна удивлена моим отсутствием, уже передавали мне ее слова: "Интересно, с каким лицом явится ко мне теперь Наташа?" Я явилась наконец с тем лицом, какое у меня было тогда: с лицом печальным. Анна Андреевна сидела в кресле в больничном коридоре, было ей значительно лучше, и я сочла возможным сообщить печальную весть. Всей правды, однако, не сказала: солгала, что мама умерла от воспаления легких.
Именно там, в этом коридоре (а мимо мелькали белые халаты, больничные пижамы, и кто-то рядом говорил по телефону-автомату), именно там я видела Ахматову в последний раз.
Это уже февраль был. Я приехала в больницу вместе с Еленой Сергеевной Булгаковой. Ахматова очень любила М. А. Булгакова (его памяти посвящены стихи: "Вот это я тебе, взамен могильных роз, взамен кадильного куренья...") и сохранила нежную привязанность к его вдове...
Анна Андреевна сидела в том же кресле, встретила нас радостно. Сообщила, что сегодня не только ходила по коридору, "как большая", но и немного по лестнице...
Значит, опасность миновала, значит, выздоравливает. Так нам казалось в те минуты, и так казалось Ахматовой - она была веселой, говорливой, нечасто я ее видела такой! До слез рассмешила нас, рассказав с ей свойственным сатирическим блеском один забавный случай из своей жизни... Так и простились с ней, смеясь...
Через несколько дней мы с А. А. Реформатским уехали в Малеевку писательский Дом творчества около Рузы. Там я узнала, что все произошло так, как было задумано: в первых числах марта Анна Андреевна из больницы выписалась и вместе с Ниной Антоновной отправилась в санаторий в Домодедове. Там и скончалась.
Нет, не отечественная радиостанция, а английская, Би-би-си уведомила нас о нашем горе. А газеты - что? {372} А "Литературка" - как? Я бы могла сейчас пойти в читальню и полистать газеты того года и тех чисел, но не считаю нужным тратить на это время. Ибо главное помню: ни один печатный орган не сообщил, ГДЕ москвичи смогут проститься с Ахматовой. Церковная панихида будет в Ленинграде, похоронят в Комарове, ну а нам-то, здешним, куда идти, чтобы поклониться ее праху? Неизвестно. Шестого утром я звонила друзьям в Москву, восьмого получила телеграмму. Выяснилось: гражданская панихида состоится в морге больницы им. Склифосовского. Прощание предполагалось поспешное, на него выделялся один час: с девяти до десяти утра. Что понятно: ведь не только гроб Ахматовой стоит в этом помещении, там в каждой комнате по гробу, и постоянно прибывают грузовики, привозящие новых усопших. Печати об этом сообщать было, видимо, неловко. А кроме того, боялись большого скопления народа в тесноте морга. И вот - промолчали. Но разумеется, все, кто хотел узнать, узнал, и скопление народа было...
Спрашивается: неужели нельзя было, не позорясь на весь мир с прощанием в морге, привезти тело Ахматовой в Центральный Дом литераторов? Нельзя. До сих пор не знаю, чего именно опасались наши секретари во главе с Фединым, Марковым и Воронковым. Кто-то говорил, что они не пожелали омрачать светлый праздник, Международный женский день, падающий на 8 Марта. С моей точки зрения, нет более лицемерного праздника (для наших широт, во всяком случае!), чем этот. "Все выносящего русского племени многострадальная мать!" - писал Некрасов. После революции и всех этих красивых слов о равноправии - многострадальной матери легче не стало. И поздравления, ею выслушиваемые, и цветы (мимозы, главным образом,- по сезону), и славословия на праздничных заседаниях - все это мне кажется не чем иным, как лестью, как стремлением отвлечь внимание женской половины населения от ее тяжкой доли. Таково мое личное мнение, и я никому его не навязываю. Некоторым нравится. Их дело.
И значит, накануне в ЦДЛ был праздничный вечер, после него надо было еще убираться, и вообще это как-то не вязалось - сегодня день праздничный, завтра - траурный, хорошо бы оставить гроб с телом Ахматовой там, куда его привезли из Домодедова,- в морге. Оставили. Умыли руки. {373}
Девятого марта был серенький день, с сеткой мелкого, упорного дождя. На дворе морга теснились люди, много знакомых лиц.
Откуда они все узнали, КУДА надо было прийти, ведь официальных сообщений не было, наш главный источник информации, Би-би-си, вряд ли был в курсе дела,- но люди пришли, обзванивали, видимо, друг друга... Против ворот - серое невысокое здание, каменные выщербленные ступени крыльца. Сразу за передней - комната, в ней - гроб. Я шагнула к нему, но стоявшая у гроба Аня Каминская удержала меня: "Здесь не она! Побудьте тут, говорите всем, что это не она!" Я просьбу выполнила. Постояла у чужого гроба, направляя вливавшуюся цепочку людей в соседнюю комнату. Затем попросила кого-то меня сменить.
А там была она. Мертвое лицо ее было суровым, напряженным, и мне показалось, что это выражение я знаю, видела на ее живом лице... Остро пахли цветы, покрывавшие гроб. А люди все шли и шли. Здесь были те, кто любил ее, кто понимал, что с ней ушло. И не тому следовало удивляться, что этих людей так много, а тому, каким образом все они узнали, куда надо было прийти проститься. И еще следовало удивляться порядку. В комнате, где стоял ее гроб, было очень тесно, но никакой давки: все видели, что задерживаться тут нельзя. Каждый входивший приближался к гробу, целовал ее ледяную руку, ледяной лоб и вновь выходил наружу, давая место другим.
Всему этому, однако, я удивлялась позже. Тогда я не удивлялась ничему. Духота и запах цветов в помещении, сырость, серость, дождь и лужи во дворе, мелькание лиц знакомых и незнакомых - от всего этого на душе было странно, смутно, и все мне виделось, как она стоит на крыльце своего домика в Комарове (я знала, что похоронят ее на тамошнем кладбище), и в ушах звенели, звенели, не желая уходить, ее стихи, ее слова:
Здесь все меня переживет,
Все, даже ветхие скворешни,
И этот воздух, воздух вешний,
Морской свершивший перелет...
...............................
И кажется такой нетрудной,
Белея в чаще изумрудной,
Дорога не скажу куда... {374}
Видимо, эта погруженность в себя помешала мне запомнить тех, кто выступал на траурном митинге. Его можно было провести только во дворе. Мы стояли среди луж, спиной к воротам, а тот, кто говорил, стоял на крыльце. Когда въезжал очередной похоронный автобус, он гудел нам в спины, мы расступались, а говоривший делал паузу, пережидая гудки и урчание мотора.
Так прощалась Москва с Анной Ахматовой.
Не заезжая домой, я отправилась на Белорусский вокзал и оттуда в Малеевку.
Электричка вырвалась из окрестностей города, за окном пошли мелькать подмосковные пейзажи, уже нет зимы, но нет и весны, хмурость, серость, природа строга, обнажена, готовится к переменам, белые пятна снега, размываемые дождем на черных полях, она все это так любила, она этого больше не увидит... "Многое еще, наверно, хочет быть воспетым голосом моим..." Голос смолк.
