доминирования. И хотя прямых захватов на Востоке долго не было, это не должно вводить нас в заблуждение относительно характера той политики, которую проводил сенат.
Агрессия Рима на Восток отнюдь не была вынужденной, однако не была она и планомерно продуманной. На каждом конкретном этапе сенат ставил перед собой конкретную задачу. Сам ход событий подсказывал последовательность действий. Сенат чутко улавливал требования политического момента. Только гибкая политика, какой он придерживался на первых порах, могла принести успех.
К концу III в. до н. э. в Средиземноморье не было силы, равной Риму или Карфагену. Однако мозаика межгосударственных отношений была так сложна и так запутана, а самих государств было так много, что даже самая сильная держава ничего не добилась бы, сделав ставку лишь на грубую силу. Македония была враждебна Риму и безразлична к Карфагену, вступить в контакт с которым её вынудила именно римская угроза. Селевкидам не было никакого дела до Западного Средиземноморья, они решали свои проблемы на Востоке и завязли во вражде с Египтом. Последнее обстоятельство создавало перспективы римско-египетского сближения, т. к. сенат из своих Италийских войн вынес умение заводить союзников, поддерживая более слабых против более сильных. Птолемей Филадельф ещё в 273 г. до н. э. установил дружбу с сенатом (Eutrop. 2.15). После союза Филиппа с Ганнибалом Египет помог Риму хлебом. Для Птолемеев решающее значение имела мощь Рима, ахейско-македонский альянс и разгром им Спарты лишили их союзников в Греции, способных отвлечь Македонию от покушений на заморские египетские владения, – нужен был новый «друг». Пергам боялся соседей [1479] и охотно приобрёл бы покровителя. Династы Малой Азии вынуждены были лавировать между Селевкидами, Птолемеями и Антигонидами, приобретя в этом немалый опыт. Греки не любили Македонию как наиболее близкую и наиболее опасную силу, нависшую над всей Элладой. Греческие полисы не имели серьёзных внутренних проблем, но между собой они раздирались усобицами. Ахайя желала ослабления Этолии, та, ненавидя македонян и ахейцев, мечтала о реванше. Иллирийцы и фракийцы готовы были грабить Балканы в любой удобный момент, их «участие в политике» сводилось преимущественно к этому. Греция мечтала о независимости и стабильности, но, понимая, что это мало реально, готова была принять формальное верховенство любой из противоборствующих сил, но с условием сохранения максимальной автономии. Внутренняя готовность к этому прослеживается со времён Исократа. Как и готовность к лавированию, свойственная очень многим слабым государствам восточного Средиземноморья.
Так сложилась уникальная ситуация, когда начали переплетаться судьбы народов и стало невозможно изучать их историю раздельно. II Пуническая война стала первой «мировой войной» в истории человечества – по театру военных действий, числу вовлеченных, значению и последствиям. Борьба двух сильнейших народов привлекла внимание всех царей и племён (Liv. XXIII.33). Теперь греки считались не только с отношениями в Элладе, но смотрели и на Италию, вскоре такое же положение наступило для Азии (Polyb. V.105.5–7).
Отсюда следуют четыре принципиально важных вывода.
1. Устоявшееся представление о балансе сил между Египтом, Селевкидами и Македонией – построение искусственное и не соответствующее реальности [1480]. С конца III в. Египет уже не представлял собой силы и демонстрировал скорее «баланс бессилия». Силового противоборства-противостояния между Антигонидами и Селевкидами не было. При отсутствии пересечения интересов (что изменилось лишь после II Македонской войны) они решали свои собственные задачи, впрочем, не испытывая друг к другу ни доверия, ни симпатии, ни тем более готовности к сотрудничеству.
Точно так же неудачен термин «политическое равновесие», по крайней мере – с конца III в. до н. э. Ещё до появления римлян на Востоке такое «равновесие» исчезло. Крупнейшие эллинистические державы просто не имели сил поглотить друг друга, так что скорее это было вынужденное состояние «стабильной нестабильности». Наконец, что важно, цари никогда не имели цели установить «равновесие», и в тех случаях, когда ситуация позволяла – стремились захватить соседнюю страну, нимало не беспокоясь, что тем самым нарушат равновесие, устранив из него одного из участников. Только вмешательство Рима не позволило Антиоху IV аннексировать Египет. В античном мире не было термина «политическое равновесие», но это не означает, что не было соответствующего понятия [1481]. Заметим: понятие, возможно, и было, но не было действий, направленных на сознательное создание и поддерживание такого равновесия. Напротив, цари изо всех сил старались переломить нестабильность в свою пользу! Думается, здесь более прав Т. Моммзен – Древний мир не знал политического равновесия: или покорять (эллинизм), или нейтрализовать (Рим), но всё это вело в конечном счёте к завоеваниям [1482].
2. В сложном клубке межгосударственных отношений не было места симпатиям, всё определялось интересами. Поскольку ситуация и интересы менялись, это и приводило к хронической нестабильности во всём Восточном Средиземноморье. Пресловутый «баланс сил» здесь абсолютно ни при чём.
3. Переплетение непримиримых интересов и нестабильность, сопровождаемые частыми войнами, мешали нормальному развитию экономики, торговли, социальной жизни, даже культуры. Довлели не созидательные, а разрушительные тенденции. Именно поэтому в политике господствовала стратегия лавирования, как неосознанное выражение исторической потребности в стабильности. Потребность в установлении более тесных экономических связей, о которой пишет А.И. Павловская [1483], нам представляется несущественной: такие связи существовали и без того, их значимость она явно переоценивает.
4. Многие страны созрели для того, чтобы пожертвовать частью своих интересов ради желанной стабильности. Чтобы переориентировать своё вечное лавирование на ставку на одну-единственную силу, способную законсервировать и сохранить в неизменном виде сложившуюся систему политической раздробленности. К большему – развитию ситуации и политическому, экономическому объединению – они не стремились. Рим верно понял эту общую тенденцию эллинизма! И избрал единственно возможную стратегию, внушая «друзьям», что захватов не будет, а будет заботливая гегемония. И в этом он был предельно искренен, и говорил правду. Такая политика соответствовала интересам сената, не имеющего пока планов аннексии и заинтересованного в раздробленности и ослаблении Востока, поскольку на первых порах Риму нужно было только доминирование. К большему он и не стремился вплоть до перелома 40-х гг. II в. до н. э.! Интересы Рима, соединившись с интересами слабых, но многочисленных стран, и сделали его гегемоном Средиземноморья. Это и есть главная причина его успеха! Ситуативный обман заключается в том, что логика исторического развития в будущем неизбежно привела и сам Рим к потребности в стабильности, которой теперь можно было достичь лишь аннексией чрезмерно размножившихся «друзей и союзников».
Однако ни о каком завоевании Балкан в период 200–168 гг. до н. э. не может быть и речи, Рим стремился не к захватам, а к гегемонии, и он прекрасно знал, что делает. Посему нам кажется неоправданной теория В. Дюрюи, что римляне не знали, что делать с завоёванными странами [1484]. Дело было в отсутствии установки на территориальную экспансию.
Опасность Филиппа V и Персея для
