Бюро предлагало своим клиентам авиационные, железнодорожные и автобусные экскурсии. Эти последние имели продолжительность от двух до пяти дней.
Со временем я освоил большую часть всех автобусных маршрутов, которые предлагало Бюро. Ездить приходилось во все стороны от Москвы.
Я любил приезжать в N. с ночлегом. Здешняя маленькая гостиница пахла свежей краской и выглядела вполне юной. Никакого имени ей так и не придумали, и все называли ее просто — гостиница.
Гостиница под завязку вмещала всю пеструю автобусную компанию: тридцать туристов, двух шоферов и экскурсовода. Все номера, кроме одного, были трех- и четырехместные.
Жемчужиной заведения был уютно расположенный сбоку над лестницей одноместный номер 12. И хотя по своим габаритам он сильно напоминал поставленный на бок спичечный коробок, я всегда мечтал об этом пристанище.
Водворившись в номер 12, я наслаждался полной независимостью. Мне не нужно было слушать застольные речи шоферов. Я был обособлен от шумной вечеринки тружеников обувной фабрики или активистов «почтового ящика». Из окна своего апостольского номера я видел башни монастыря, то облитые ласковым утренним солнцем, то грозно чернеющие на огненном фоне заката.
Как славно было ранним летним утром выйти из гостиницы и под крик петухов пройти через просыпающийся поселок. Огромные сосны, помнившие еще преподобного Сергия, гордо возносили свои кроны. Палисадники сверкали росой. Из-под осевшей за ночь дорожной пыли выглядывали разноцветные булыжники старинной мостовой у стен монастыря. Первые торговки с корзинками спешили занять место за прилавком базара.
А я все шел и шел к заветной цели своего путешествия — песчаной отмели на берегу небольшой реки, протекавшей на окраине поселка. Там, скинув одежду, я вдоволь плавал и нырял в ее прохладных водах. Выше по течению реки были одни заброшенные деревни. Поэтому вода была кристально чистой.
Потом, не торопясь, я одевался, шел на базар и покупал за 25 копеек стакан только что сорванной с грядки клубники. С этой добычей я отправлялся в монастырь, садился на какой-нибудь пенек в заброшенном монастырском саду и, разглядывая узоры древней архитектуры, неторопливо поглощал благоуханное содержимое газетного кулька.
Хорошо было в N. и зимой, когда монастырь тонул в сугробах, когда по его стенам гулял ледяной ветер, а в номере 12 дышала жаром гармошка батареи, лежала на столе раскрытая книга и золотился стакан крепкого чая, приготовленного с помощью запретного кипятильника.
Таков был мой N. и моя гостиница, какими я запомнил их с тех далеких времен. Но — «как о воде протекшей будешь вспоминать…».
Глава сорок шестая.
Земля святого Сергия
Ростов давно и прочно занял особое место в каталоге моей памяти. Впервые приехав сюда еще в студенческие годы, я с тех пор навещал его несчетное количество раз. Кажется, я неплохо знаю этот город, его историческую судьбу и наследие старины. Я даже познакомился кое с кем из его жителей, хотя, признаюсь, не большой охотник до новых знакомств. В Ростове я чувствую себя как дома или, лучше сказать, как в гостях у своего старого друга.
Всякий раз, когда я брожу по его длинным улицам и коротким переулкам, — я чувствую за собой присутствие собора. Символ древнего Ростова, средоточие его духовной жизни, он похож на белое облако, спустившееся на землю.
Он построен по-московски — из кирпича, но отделан по-владимирски — белым камнем. Ростовский собор явно подражает формам своего знаменитого «тезки» — Успенского собора Московского кремля. Но и тот был, в свою очередь, творческим подражанием Успенскому собору во Владимире. Матрица явно поизносилась. Аристотелева геометрия смешалась с русской работой «на глазок».
Собор строили столичные мастера. Ростовский архиепископ был вторым человеком в иерархии после митрополита Московского и всея Руси. Возможно, здесь работали итальянцы, приглашенные Иваном III. Отсюда — изысканность отделки, напоминающая венецианский декор Архангельского собора Московского кремля. Это отметил еще один из первых почитателей собора историк и археолог Б. Н. Эдинг.
«Грандиозный собор Ростовский словно создан воспоминанием о славном прошлом великого города… Нежная прелесть карнизов, которыми обработаны все квадратные плоскости стен храма и аркатура глав, вызывает в представлении отзвук Ренессанса, присущий архитектуре ранней Москвы» (219, 53).
Реставраторы много потрудились над восстановлением первоначальных форм ростовского собора. И всё же его огромные шаровидные главы, слишком похожие на достижения ростовских огородников, и высокие, как фабричные трубы, барабаны глав нельзя отнести к изысканному почерку мастеров Ивана III. Это результат бесчисленных перестроек и реставраций, которым подвергся собор в последние три века. Строго говоря, это явное отступление от первоначального облика храма. Но боже упаси какого-нибудь будущего «благодетеля» от попыток с абсолютной точностью вернуть собору его утраченные формы!
«Иной раз прекрасные творения более привлекательны, когда они несовершенны, чем когда слишком закончены», — говорил Ларошфуко (95, 125). Никто не убедит меня в том, что мягкая полусфера, которой завершалась церковь Покрова на Нерли и которая (при всей ее вторичности) так хорошо сочеталась с плавными очертаниями зеленого холма, на котором стоит храм, — что эта полусфера непременно должна была уступить место посводному покрытию и жестким граням квадратного постамента под барабаном. Принцип изначальности восторжествовал, но в чудесной гармонии архитектурных форм зазвучал какой-то неприятный диссонанс.
Несовершенство ростовского собора — результат его длительного вживания в окружающее художественное пространство и ландшафт. Как и все окружающие его ростовские церкви, он отчаянно тянется вверх, словно вырываясь из поглощающего древний город болота. Его шарообразные купола — словно огромные монгольфьеры, наполненные горячим воздухом. Они поднимают громаду собора ввысь, не дают ей захлебнуться в подступающей со всех сторон воде.
Многие годы собор был закрыт на множество старых и новых замков. С религией было почти покончено. Тяжелые железные врата собора затворились навсегда. И только древняя львиная маска с медным кольцом в стиснутых зубах грозно глядела из средневековой тьмы.
Когда собор однажды открыли, то оказалось, что стены почернели от сырости, иконостас покрылся толстым слоем плесени, а подземные воды стекают по чугунным плитам пола. В сумраке высоких сводов затаились тени ночи, которых не могли изгнать молитвы возобновившихся богослужений.
* * *
Подобно собору, Ростовское озеро оставляет тревожное ощущение мутации. Огромное, как море, но илистое и вязкое, как болото, оно являет собой какой-то промах природы. В народных песнях его еще в старые времена называли «море тинное».
Для спасения Ростовского озера в советское время предлагались самые разнообразные проекты. Но ни один из них не был осуществлен. Ныне, кажется, не осталось и проектов. Озеро мелеет, зарастает осокой и камышом, задыхается от поднимающегося со дна ила. Его берега в черте города напоминают то проселочную дорогу, то городскую свалку. Но красота живет и вопреки человеческому безобразию. Апрельские закаты по-прежнему создают в обмелевшем зеркале озера отражения невероятной красоты…
* * *
Прогуливаясь по Ростову, я незаметно для себя устремляюсь к одним и тем же излюбленным местам. Одно из них — расположенный на северной окраине города, на берегу озера, Авраамиев монастырь. Как и городской собор, он полон «русским духом» — смесью прекрасного и безобразного. Прямо над въездными воротами времен митрополита Ионы с их билибинскими башнями, островерхими наличниками и висячими арками какой-то губернский архитектор, разобрав надвратный храм, взгромоздил колокольню с колоннадой и фронтоном. Усилиями нескольких поколений варваров сломаны старые стены и башни, обезображена Введенская церковь, в подвале которой похоронен отец строителя Ростовского кремля поп Сысой из деревни Ангелово на другом берегу озера. Недавно — кажется, я уже вспоминал этот печальный факт — были вырублены деревья, окружавшие собор и придававшие ему особую прелесть. Летом они покрывали древние стены трепетной вуалью света и тени, зимой отрешенно стояли среди белых сугробов, раскинув черные ветви. Утратив деревья, эти прекрасные символы вечной жизни, монастырский двор приобрел какой-то унылый и однообразный вид.
Собор Авраамиева монастыря… Я могу подолгу смотреть на этот удивительный храм — образ беспокойного духа царя Ивана. В свое время собор был одним из красивейших храмов России. Он строился одновременно с храмом Василия Блаженного в Москве и, возможно, теми же мастерами. Оба они чудом или милостью Божьей прошли сквозь смутные времена. Один стал кумиром туристов и свидетелем юбилейных парадов, другой тихо умирает в своем захолустье.
