Буржуазия, отчасти уже недовольная всем происходившим, особенно беспокоилась по поводу того, что могло произойти дальше. Язык газет раздражал ее, предложения роялистов выводили ее из себя, их притязания тревожили ее. Бонди писал Сюше: «Теперь доходят до того, что объявляют преступлением чувства, до сих пор считавшиеся самыми доблестными; теперь уже нельзя любить свою родину, быть добрым французом, горевать о тех бедствиях, которые обрушились на Францию». Барант писал Монлозье: «Когда дворянин становится министром или офицером, то это считается вполне естественным; но всех возмущает то, что помещик из дворян, имеющий 2000–3000 франков дохода, безграмотный и ни к чему не пригодный, смотрит сверху вниз на крупного собственника, адвоката, врача и возмущается тем, что с него требуют налоги». Короля любили, верили, что он искренно хочет соблюдать хартию, но сомневались, хватит ли у него для этого силы воли; боялись, что он в конце концов подпадет под влияние своей семьи и приближенных к нему лиц. То и дело слышались слова: «Если Бурбоны сохранят хартию…»
Профессиональные политики, либералы, бонапартисты и бывшие революционеры, разумеется, всеми силами старались волновать общественное мнение. Одни из них опасались преследований, угрожавших в случае победы реакции тем идеям, приверженцами которых они являлись. Другие боялись за личную свою безопасность — ведь пятьдесят пять человек уже подверглись исключению из палаты пэров. Чтобы успешнее обороняться, политики стали нападать на правительство. Они критиковали все действия властей, комментировали неосторожные статьи роялистских газет, разоблачали замыслы партии бывших эмигрантов, отмечали все возрастающее влияние духовенства, указывали, что близится торжество реакции, изобличали с тонкостью казуистов все нарушения хартии. Дюрбак, Ренуар, Ламбрехт, Бедок, Дю-молар, Фложерг, Сук, Бенжамен Констан, Конт, Лафайет возглашали, что свобода в опасности. Г-жа де Сталь произносила длинные речи и «впадала в конституционное неистовство» в замке Клиши, где она три раза в неделю устраивала ужины для всех вожаков либерализма. У герцогини Сен-Лё, у г-жи Амлен, у г-жи де Су за бонапартисты осыпали эпиграммами королевскую семью, министров, эмигрантов и не скрывали своих оживающих надежд. Но решительнее всех действовали бывшие террористы: Карно, Фуше, Тибодо, Реаль, Тюрьо, Mere, Пон де Верден, Мерлен, Вильтар, Греуар, Гара, Приер де ла Марн. В своих речах и сочинениях они предрекали падение Людовика XVIII, старались возбудить умы, вызвать волнение, разжечь страсти.
Оппозиция, долго таившаяся, теперь открыто проявляла себя. Первые дни реставрации, когда высшие и средние классы единодушно поздравляли друг друга с возвращением Бурбонов, когда все газеты прославляли доброту и мудрость Людовика XVIII и пересчитывали благодеяния его правления, когда в магазинах картин и эстампов выставлялись одни только портреты короля и карикатуры на императора, — эти дни миновали безвозвратно. Теперь в салонах царило беспокойство и фрондерство. Говорили о государственном перевороте, о предстоящем издании закона, отменяющего гарантии личной свободы, о мятежах, о военных заговорах. Страсти, волновавшие различные партии, озлобление враждующих сторон, их противоречивые надежды — все это отражалось в прессе.
В палате депутатов, как и в палате пэров, конституционалистская оппозиция располагала более чем одной третью голосов. Прения возникали часто, касались очень важных и жгучих вопросов, принимали очень острую форму. Роялистские ораторы произносили поистине провокационные речи. Министру Феррану поручено было представить палате проект закона о возвращении оставшихся в руках государства эмигрантских имуществ их бывшим владельцам. Министр начал излагать мотивы, представлявшие собою нагромождение величайших бестактностей. По мысли правительства, этот закон должен был явиться актом справедливости и умиротворения, Ферран Же придал ему характер расплаты и возмездия за прошлое. Не довольствуясь обиняками и умолчаниями, которые встревожили людей, приобревших в эпоху Революции национальные имущества, он, повидимому, поставил себе целью оскорбить всех французов, заявив, что эмигранты «шли по правильному пути».
Беспокойство и недовольство распространились всюду. Единодушие в настроении высших классов сменилось растерянностью. Одни мечтали о графе д'Артуа, другие о герцоге Орлеанском, третьи о республике, о регентстве, о Наполеоне, о принце Евгении. Но роялисты, либералы, якобинцы, бонапартисты, — словом, все сходились на одном: «так дальше жить нельзя!»
Маршал Сульт — глава военного министерства. Заговоры. В декабре военным министром вместо генерала Дюпона был назначен маршал Сульт. Он взялся быстро восстановить дисциплину. Одним из первых его распоряжений было предание военному суду Эксельманса, обвиненного в пяти преступлениях сразу: в сношениях с врагом, в шпионаже, в оскорблении короля, в ослушании и в нарушении присяги. Действительно, Эксельманс написал письмо Мюрату, не имевшее особого значения, и отказался выполнить незаконное приказание военного министра. Обвиняемый был единогласно оправдан военным судом, к великой радости не только всей армии, но и всей либеральной партии, включая г-жу де Сталь, Лафайета и Ланжюинэ.
Этот злополучный процесс, волнение, вызванное в Париже отказом священника церкви св. Роха совершить заупокойное служение по знамепитой актрисе Рокур, отправка в Ренн в качестве королевского комиссара человека, бывшего на самом деле или, может быть, только по слухам предводителем шайки chauffeurs[113], искупительные торжества, состоявшиеся 21 января, проповеди, провозглашавшие анафему «цареубийцам», смутные толки о массовом изгнании из Франции граждан, замешанных в революции, призыв под знамена 60 000 человек (мера эта вызвана была последними вестями с Венского конгресса), наконец, все возрастающая заносчивость дворян-помещиков в деревнях и нетерпимость духовенства — все это довело недовольство и тревогу до крайней степени напряжения. Крестьяне были раздражены, парижские салоны фрондировали, парижские предместья роптали.
В феврале 1815 года недовольные грозили перейти от слов к делу. Вожаки различных партий волновались. Бывший аудитор Государственного совета Флери де Шабулон отправился на остров Эльбу с целью представить императору доклад о состоянии страны, охваченной смутой. Многие из депутатов-конституционалистов, вернувшихся в Париж из провинции, решили, под влиянием царившего на местах возбуждения, отвоевать у правительства серьезные гарантии против произвола министров и требований эмигрантов. Либеральная партия готовилась к энергичной борьбе во время предстоящей сессии, а если нужно — даже к повторению 14 июля.
Бонапартисты и якобинцы, более нетерпеливые и не слишком доверявшие энергии конституционалистов, хотели, наоборот, воспользоваться перерывом в работе палат для того, чтобы произвести насильственный переворот. Уже более полугода тому назад составлен был заговор; его выполнение сначала откладывали со дня на день, потом отказались от него, затем, несколько видоизменив план, снова решили осуществить задуманное. Главным руководителем заговора был Фуше. Попытавшись, подобно многим другим устраненным сенаторам, войти в палату пэров, предложив раз двадцать свои услуги и свою преданность 'Бурбонам, несчетное число раз повидавшись с Витролем, Блака, Малуэ, Бернонвилем, с герцогом д'Авре, этот трагический Скапен задумал свергнуть короля за то, что король медлил назначить его министром. У него было несколько совещаний с Тибодо, Даву, Мерле-ном, Реньо, Друэ д'Эрлоном, братьями Лаллеман и другими. Фуше хотел завербовать и Карно, популярность которого упрочилась благодаря Письму к королю. Но бывший член Комитета общественного спасения относился слишком недоверчиво к бонапартистам и слишком презрительно к герцогу Отрантскому (Фуше). Карно жил отшельником. В последний момент Даву заявил, что отказывается принять участие в заговоре. Пришлось действовать без него. Было решено, что по сигналу из Парижа восстанут все войска, которые входили в состав 16-го военного округа и могли быть увлечены Друэ д'Эрлоном. В походе они захватят расположенные по пути их следования гарнизоны и проникнут в Париж, где их поддержат офицеры, состоявшие на половинной пенсии, и население рабочих предместий. Рассчитывали, что парижский гарнизон не пойдет в бой за короля, а Фуше гарантировал по меньшей мере нейтралитет национальной гвардии.* Полагали, что сопротивление будет оказано лишь лейб-гвардией и дежурными мушкетерами, а это было нестрашно.
Любопытнее всего то, что весь этот превосходный план был затеян прежде, чем достигли соглашения о конечной цели самого заговора. Регентство, которое удовлетворило бы почти всех, становилось невозможным, потому что Франц I и его советники не обнаруживали никакого желания выпустить из Австрии маленького римского короля (сына Наполеона), а Наполеон все еще находился на острове Эльбе. Поэтому бонапартисты предлагали просто-напросто вновь провозгласить Наполеона императором и отправить за ним правительственное вестовое судно. Патриоты, к которым причисляли и Фуше, «цареубийцы» и многие генералы отвергали самую мысль о призвании Наполеона. Они хотели «заставить» герцога Орлеанского принять власть. Ввиду трудности соглашения и необходимости действовать, пререкания пока были оставлены. Общая ненависть объединяла этих людей, коренным образом расходившихся в остальном. Важно было свергнуть Бурбонов, а там уж видно будет, что делать дальше.
