Роялисты образовали грозный и деятельный союз, имеющий своих вождей, агентов, свои избирательные списки, свои журналы. Они устранили республиканцев от выборов, привлекли к себе всегда идущую за более деятельной партией толпу и на время подняли народное знамя. Они не хотели признавать даже патриотов первой эпохи революции и избирали только решительных контрреволюционеров или сомнительных конституционалистов. Таким образом, республиканская партия оказалась только в правительстве, а партия роялистов захватила власть в избирательных собраниях и Советах.
1 прериаля V года (20 мая) оба Совета были организованы. Дух, их воодушевляющий, они обнаружили с самого первого шага. Пишегрю, отправленный роялистами на новое поле сражений контрреволюции, был восторженно избран президентом Совета пятисот; Барбе-Марбуа с такой же услужливостью был выбран в президенты Совета старейшин. Законодательный корпус занялся выбором одного директора, взамен Летурнера, члена Директории, выходящего по жребию 30 флореаля. Новый выбор пал на Бартелеми, занимавшего пост посланника в Швеции. В качестве человека умеренного и сторонника мира, он равно нравился и Советам, и Европе; но он не мог быть вследствие отсутствия из Франции во все время революции особенно пригодным к управлению республикой.
За этими первыми враждебными действиями против Директории и партии Конвента последовали более действенные нападения; началось беспощадное преследование как администрации, так и политики Директории. Она, в свою очередь, делала, что могла, с помощью законного правительства при еще революционном положении. Ее упрекали в продолжении войны и в расстройстве финансов. Большинство Законодательного корпуса искусно пользовалось общественными потребностями: оно поддерживало неограниченную свободу печати, дававшую журналам возможность нападать на Директорию и тем подготовлять переход к другому господствующему устройству, также поддерживало оно и мир, ведший к разоружению республики, и, наконец, государственную экономию.
Эти требования имели свою полезную и национальную сторону. Утомленная Франция, чтобы довершить восстановление общества, испытывала необходимость во всех этих вещах. Поэтому некоторые требования роялистов разделялись ею, но только по иным причинам. С бо́льшим несколько беспокойством встретила она меры, принятые Советами относительно священников и эмигрантов. Все жаждали умиротворения, но никто не хотел, чтобы вернулись победителями побежденные революцией. Советы занялись поспешно законами об амнистии духовенства и эмигрантов.
Они совершенно справедливо отменили изгнание или заключение в тюрьму священников по религиозным делам или за отсутствие патриотизма; но они захотели восстановить прежние прерогативы католического богослужения, вновь разрешить употребление колоколов и освободить священников от обязательной для всех должностных лиц присяги. Молодой лионский депутат, Камиль Журдан, красноречивый, мужественный и исповедующий с большой смелостью свои религиозные убеждения, считался в Совете пятисот главным панегиристом духовенства. Произнесенная им по этому поводу речь возбудила громадное изумление и ожесточенные протесты. Все время проявлялся энтузиазм исключительно патриотический, и все были удивлены, увидя другой энтузиазм — религиозный. Предыдущий век и революция совершенно отучили от него и даже мешали его пониманию. Наступило время, когда партия старого режима не стала больше бояться проводить свои верования и свой язык рядом с верованием и языком новаторской партии, до сих пор исключительно господствовавшей. В результате, как и все неожиданное, речь Камиля Журдана произвела неприятное впечатление, и его стали называть Журдан-трезвон и Журдан-колокол. Однако попытка покровителей духовенства не удалась, и Совет пятисот не посмел ни допустить употребление колоколов, ни сделать священников независимыми. После некоторых колебаний умеренная партия присоединилась к партии Директории, и гражданская присяга духовенства была удержана в законодательстве, при криках „Да здравствует республика!“
Однако враждебные действия против Директории не прекращались, особенно в Совете пятисот, как более горячем и нетерпеливом, чем Совет старейшин. Все это очень ободрило партию роялистов внутри страны. Снова возобновились репрессии контрреволюционеров против патриотов и покупателей национальных имений. Эмигранты и мятежное духовенство возвращались толпами и, не скрывая своего отвращения к революции, придумывали планы низвержения ее. Власти Директории угрожали в центре, не признавали в департаментах, и она стала совсем бессильной.
Но необходимость защиты, беспокойство всех людей, преданных Директории и особенно революции, возбудило и ободрило правительство. Наступательный образ действий Совета заставил заподозрить его привязанность к республике, он лишился поддержки тех, кто вначале стоял на его стороне. Конституционалисты 1791 г. и партия Конвента соединились вместе. Сальмский клуб, основанный под покровительством этой партии, являлся как бы протестом против клуба Клиши, давно уже служившего местом сборищ для наиболее влиятельных членов Советов. Директория, прибегая к общественному мнению, не забывала также и своей главной поддержки — войска; она перевела в Париж многие полки из армии Самбры и Мааса, бывшей под начальством Гоша Окружность в шесть мириаметров (двенадцать лье), которую войска не могли переступить без посягательства на конституцию, была перейдена; Советы указали Директории на это нарушение; но та выказала подозрительное неведение и дала совершенно неудовлетворительные объяснения.
Обе партии наблюдали друг за другом, — одна господствовала в Директории, Сальмском клубе и в армии, другая — в Советах, клубе Клиши и в салонах роялистов. Толпа пока оставалась зрительницей. Каждая из двух партий была расположена действовать против другой революционным путем. Средняя между этими двумя партия, партия конституционная и умиротворяющая, старалась предотвратить эту борьбу и установить согласие, что было совершенно немыслимо. Карно был во главе этой последней партии; несколько членов Совета молодых, руководимые Тибодо, и довольно большое число членов Совета старейшин помогали его планам умеренности. Карно, бывший в это время во главе Директории, составлял вместе с Бартелеми, на обязанности которого лежали сношения с Законодательным корпусом, меньшинство в правительстве. Чрезвычайно строгий в своем поведении и слишком непреклонный в своих мнениях, Карно не мог сойтись ни с Баррасом, ни с властным Ребелем. К этому несходству характеров присоединялось еще различие во взглядах и образе действия; Баррас и Рёбель, поддерживаемые Ларевельер-Лепо, были не прочь от устройства государственного переворота против Советов, в то время как Карно хотел точно следовать закону. Этот великий гражданин отлично видел, какой образ правления в различные моменты революции пригоден к данным обстоятельствам; раз составленное мнение становилось для него законом, и он всячески стремился к его проведению в жизнь. При Комитете общественного спасения он постоянно думал о диктатуре; при Директории — о законном правительстве. Не признавая никаких тонкостей, он, наконец, оказался в двусмысленном положении; он хотел мира во время войны и законности — при государственном перевороте.
Советы, немного устрашенные приготовлениями Директории, казалось, согласны были на примирение ценой отставки некоторых министров, не пользующихся их особым доверием. Эти министры были: министр юстиции — Мерлен из Дуэ; иностранных дел — Делакруа; финансов — Рамель. И, наоборот, они хотели удержать в министерствах — военном — Петье, внутренних дел — Бенесека, и полиции — Кошона де Лапарана. Не имея в руках директориальной власти, Законодательный корпус хотел быть уверенным в своих министрах. Рёбель, Ларевельер-Лепо и Баррас не только не уступили этому желанию, вводящему врага в среду правительства, но тотчас же отрешили покровительствуемых советом министров от должности и сохранили других. Бенесек был заменен Франсуа из Нефшато, Петье — Гошем, а вскоре затем и Шерером, Кошон де Лапаран — Ленуар-Ларошем, а этот последний, как оказавшийся нерешительным, затем был заменен Сотеном. Талейран также получил место в этом министерстве. Он был вычеркнут из списка эмигрантов со времени окончания заседаний Конвента, как революционер 1791 г., а глубокая проницательность, ставившая его всегда в партию, имевшую больше шансов на победу, сделала его в это время республиканцем и приверженцем Директории. Он получил портфель Делакруа и своими советами и смелостью много способствовал событиям фрюктидора.
Гражданская война становилась все более и более неизбежной; Директория вовсе не желала мира, отсрочивающего как ее падение, так и падение республики только до выборов VI года. Под ее влиянием были из армии присланы угрожающие Советам адреса. Бонапарт следил беспокойным взором за подготовлявшимися в Париже событиями. Будучи тесно связан с Карно и находясь в непосредственной с ним переписке, он все-таки прислал своего адъютанта Лавалетта собрать сведения о несогласиях в правительстве и об окружающих его интригах и заговорах. Бонапарт обещал Директории в случае действительной опасности поддержку своей армии. Он прислал в Париж Ожеро с адресами от своих войск. „Берегитесь, роялисты, — писали солдаты, — от Эча до Сены только один шаг. Берегитесь! Ваши беззакония сочтены и возмездие за них — на концах наших штыков!“ — „Мы с негодованием наблюдали, — писал Главный штаб, — за интригами роялистов, угрожающими свободе. Мы поклялись прахом героев, умерших за родину, вести беспощадную войну против королевской власти и ее приверженцев. Таковы наши чувства, таковы ваши, таковы чувства всех патриотов. Пусть только роялисты покажутся — и они не останутся живыми!“ Советы протестовали, но безуспешно, против такого вмешательства в политику армии. Генерал Ришпанс, командующий пришедшими из армии Самбры и Мааса полками, расположил их в Версале, Медоне и Венсене.
