Начни я Ельцину такое объяснять, он скажет, что мы сумасшедшие. Но сам Ельцин знал, о чем говорит, намекая Гайдару, что президент не единственный инициатор октябрьских убийств.
— Да, для Ельцина это было важно. Может, это личное?
— Личное, но такое, под что подверстана вся система властвования и управления. Желая самодержавно авторизировать события, выстраиваешь под это структуру авторизации. Что очень похоже на Николая I. Сталин, кстати, не делал вид, будто действует не он, а другие. Даже изобретая врагов, он делал это своеобразно. Брал все, что сам сделал, и с прибавками переносил в состав обвинений. Зачем ему было нужно, чтоб даже НКВД оказался звеном несуществующего «фашистского заговора»? Ведь коли так, в СССР вообще нет ничего не пораженного им. Ни-че-го! Для чего-то это ему нужно, а?
— Тактика понятна, непонятно, зачем она.
— В отношении него понятно стало лишь на расстоянии. Согласись. Если определять финалом, то когда Николай то ли умрет, то ли покончит с собой, все рухнет с его уходом. Сталин умирает — и где его магическая власть над судьбами? Ни политбюро, ничто другое не имело в 1953 году никакой власти. Была только его страшная власть. Пока он существует, они не чувствовали себя свободными ни в чем.
Помню мои ощущения. Впечатления от речи Черчилля, напечатанной в «Правде» на первой странице: ушел человек, сотворивший величайшую империю! Мао Цзэдун, знаменитое послание — превратить скорбь в силу!
И волнами, волнами идут перемены. Одно из первых действий, когда эти пришли к власти, была отмена ночного присутствия на службе при Сталине до четырех утра. Работу стали заканчивать в шесть вечера. И сразу пошли первые слухи-намеки на то, что со Сталиным связано что-то нехорошее, ужасное.
— Как в этот ряд поставить нашего президента?
— А представь себе, что его завтра не станет. Тогда что? Ведь все придется начинать заново, при массе необратимостей, которыми уже обросли со всех сторон.
— Ельцин оседлал дефицит авторства, ощутимый уже в восьмидесятые. Вал событий и пошлость, мелкость, дефицит личности. Горбачев ничуть не был автором того, что мы переживали, а авторы «Огонька» тем более.
— Да он автором и не был. Горбачев был кунктатор и дезертир ответственности. Но надо отдать должное — у него была гипотеза, что, начав энергично действовать в узком секторе, о котором его заверяли, что тот ограничен и не опасен, — и с места сдвинется все. А этого не случилось.
У Ельцина авторский дефицит с претензией на всеобъемлющее авторство. Людям кажется — где-то же есть автор всей этой бессмыслицы? А с какой настойчивостью ему это нужно! Вот проблема, возникающая в нашей ситуации безвременья, которое не переходит в междувременье. Для эпохи Ленина и Троцкого вопрос об авторах был просто смешон, авторы были всем известны — вожди. С другой стороны, им самим незачем было притязать на авторство. В них жило представление о том, что Революция больше любого из них.
Мне иногда недостает дерзости сказать, что люди, которые стоят в истоках кажущегося самым страшным человекоуничтожения в ХХ веке, — эти люди были Миру показаны. Значит, Миру показано было и человекоуничтожение, и я не побоюсь обсуждать этот вопрос.
— Что значит «показаны»?
— Мир в них нуждался, и они были показаны Миру. Не предопределено, но показано. Чего-то Мир не сумел без них, пробовал и не смог. Ведь и люди Рима чего-то хотели, но не смогли — и пришли другие, от апостола Павла. Что-то люди в этом веке захотели сделать недопустимое, отчего без лагерей не смогли. А там и могилы эти безымянные, и смерти, вообще безмогильные. Значит, нам показана была и могила. Я готов обсуждать этот скверный тезис.
— Но как обсуждать могилы?
— Начну с того, что утверждаю — да, убийство показано человеку. Отсюда могилы, и среди них — самых мне близких людей. А теперь скажу, что под этим понимаю. Я не буду размазывать манную кашу по столу. Я устал, мне недолго жить, и я не хочу с этим тянуть. Я готов это обсуждать вслух.
— Все-таки не понимаю, где переход от ценного тезиса про кашу к тезису о показанности убийств человечеству?
— Он внутри типа мышления, что выработался у людей, прошедших холодную войну, так и не выйдя из нее, цепляющихся за возможность уничтожения мира. Такой человек, даже желая доброго, и если хочет избежать смертей, все-таки исходит из предположения, что пан убийство политически возможно. Особенно в здешней ситуации, где никто не выпускает из рук возможность тотального уничтожения, на словах порицая тоталитаризм. Я хочу рассмотреть, откуда все это выросло.
Как вышло, что век, который, казалось, навсегда отменил рабскую заданность человеческого существования, загнал себя в ловушку коллективного самоубийства? Я хочу это понять. Ленин меня бы не понял, а я его таким образом надеюсь понять. Я должен бы вступить на путь двойной рефлексии, рассказывая о себе, вступившем с Лениным в отношения, которые сами по себе проделали эволюцию. Он человек, который занял кусок моей жизни и расположился в нем.
— Ты говоришь о Ленине, но ведь у истоков смертоубийства стоял не один он.
— Совершенно верно. Дальше надо говорить по существу, развертывая мысль. Я не могу облегчить себе ситуацию вопроса или ее упростить, отрекаясь от Ленина. Сказав, что «пришли негодяи и все испортили». Я тоже сумел бы твердить: извратили, испортили, исказили. Но не хочу. Ленин дал возможность это сделать. И не только тем, что создал партию и его политический предмет, в сущности, не имел субъекта…
— Да, сегодня ты решил быть беспощаден ко всем.
— Ладно, поговорим о чем-то веселом — о кино. Ах, эти послевоенные трофейные фильмы! Боже, с каким восторгом мы ходили на «Девушку моей мечты»[55]! Испытывая легкую дрожь поколебленных основ мировоззрения и самой повседневности: гляди, как живут нормальные люди. Удовлетворенные, если их не обижают, не задумываясь о Мире и довольные даже тем, что у них кое-что житейски не ладится — муж пьяница или что-то еще.
Мы другие люди, советский народ. В нас бес недовольства, русский бес перемен. Между двумя породами русскости легла межа, и есть какая-то трудность. Временами обе наши породы сливаются в гремучую смесь — в народ, но тут же опять расходятся. И сейчас у меня нет больше веры в то, что русская человеческая «двухпартийность» сохранится.
В конце концов, советское превосходство неотъемлемо связано с представлением о том, что Мир можно изучить, понять и благоустроить по единому образцу. Даже топча «космополитизм», советское было универсально мировым и с Миром связано. А если к единому Миру пройти нельзя, как я убежден сегодня? Не думаю, что у русского выйдет жить, как живут люди на Западе, разделенно-совместно. Такое здесь не пройдет и, по сути, пройти не может.
Значит, скоро жди преткновения. Значит, с человеком опять что-то случится. Может, не в последний раз, а может, на этот раз Homo sapiens’у уже не удастся выскользнуть.
Следующий том должен выйти вдогонку. В нем помещены предметный и именной указатели и материалы о Гефтере исследовательского и биографического характера.
Павловский Г. О. Тренировка по истории (Мастер-классы Гефтера). — М.: Русский Институт, 2004. — 192 с.; Павловский Г. О. 1993: элементы советского опыта. Разговоры с Михаилом Гефтером. — М.: Издательство «Европа», 2014. — 364 с.
Здесь и далее слова Глеба Павловского выделены отдельным шрифтом.
Дело об экономической контрреволюции в Донбассе (1928). Обвинение большой группы руководителей и специалистов угольной промышленности во вредительстве и саботаже.
Савицкая Светлана Евгеньевна (род. 1948) — советский космонавт, первая в мире женщина-космонавт, вышедшая в открытый космос. Депутат Государственной думы Федерального Собрания Российской Федерации III, IV, V, VI созывов от КПРФ, заместитель председателя комитета Госдумы по обороне.
Савицкий Евгений Яковлевич (1910–1990) — советский военный летчик и военачальник. Ас-истребитель Великой Отечественной войны. Дважды Герой Советского Союза (1944, 1945). Маршал авиации (1961).
Алексей Иванович Рыков (1881–1938) — советский политический и государственный деятель.
Председатель Совета народных комиссаров РСФСР и СССР (1924–1930). В 1929 году вместе с Томским и Бухариным подвергнут осуждению резолюцией ЦК в качестве лидера «правого уклона» (за сопротивление сворачиванию нэпа); признал свои ошибки, покаялся, формально продолжал оставаться членом политбюро. Один из главных обвиняемых в открытом процессе (Третий Московский процесс) по делу «Правотроцкистского антисоветского блока» в 1937–1938 годах. На допросах признал себя виновным, осужден и расстрелян. Реабилитирован в 1957 году.
