Иван Васильевич подозрительно покосился на раскрытое окно. Почудилось, будто в саду кто-то разговаривает. С сердцем прикрыл его.
На лицо легла тень досады.
Увы, и царю приходится таиться! Вседержитель милостив к царям, он прощает их слабости, но никогда не простит народ царю нарушения закона, церковью установленного.
Горе государю, преступившему свой закон!
Он снова выглянул в окно, там никого не было, значит просто так показалось. Никто не слышал гуслей и песнопения. Смерть тому, кто услышит это! Уже пойманы люди и пытаемы жестоко, обвиненные в словах о "безбожии" государя. А люди те - монахи и, видимо, вассиановцы, хотя и упираются, не признаются в еретической связи с заволжскими старцами. Мутили народ - царя хулили!
Раздался стук в дверь. Царь Иван вздрогнул.
На пороге в черной рясе стоял старенький, седой митрополит Макарий. Глаза его, черные, умные, встретились с глазами царя.
Иван Васильевич, смущенно склонившись, подошел под благословение.
Сухими руками, крест-накрест, митрополит размашисто благословил царя.
Сначала опустился на скамью царь, затем митрополит.
Иван Васильевич молча указал на лист, исписанный им напевными "крюками" и знаками, и на гусли. Макарий с любопытством стал разглядывать написанное.
После этого Иван Васильевич подошел к столу с гуслями, взял их и, глядя в бумагу, провел пальцами по струнам.
Макарий всегда поддерживал в царе его любовь к пению. Не раз сравнивал он Ивана Васильевича с Давидом-псалмопевцем. И это было лучшею похвалою царю за его пение.
И теперь Макарий с глубоким вниманием слушал Ивана Васильевича почтительно отойдя в сторону.
Увлекшись пением, царь поднялся во весь свой громадный рост и, держа перед собою лист с крюковыми нотами, стал петь полным голосом, четко отделяя один слог от другого. Щеки его раскраснелись; ряд больших сверкающих белизною зубов слегка сдерживал мощный поток сочного баса.
Окончив пение, Иван Васильевич несколько раз перекрестился. Помолился на иконы и митрополит.
Оба сели на скамью. Грудь царя высоко поднималась, слышно было неровное, взволнованное дыхание ее.
Митрополит с горячею похвалою отозвался о прослушанном.
- Сладковнушительное пение и бряцание гуслями, - вразумительно произнес Макарий, - украшало не токмо величественную святую церковь, но и мудрых мужей венценосцев. Давид перед царем Саулом, ударяя в гусли, злого духа, находившего на Саула, бряцанием и пением отгонял. Тако писано в Книге Царств. Благодать святого духа нисходила на псалмопевца, егда под бряцание гуслями он восклицал великим голосом... Тоже было и со святыми апостолами, егда они, собравшись, пели и веселились во славу божию... Дух святой снизошел и на них...
Иван Васильевич с приветливой улыбкой слушал слова митрополита.
- Еллинские мужи Пифагор, Меркурий, Иллиний, Орион и подобные им светлые умом люди не гнушались песнопения и брянчания, слышал я, произнес царь.
И, немного помолчав, тихо, с усмешкой добавил:
- Птица и та вольна предаваться всяческому пению, а мы то почитаем позорищем. Поистине запуганы мы... Вассиан и Максим Грек, хотя и узники, но сильнее нас с тобой... боимся мы их и теперь...
Макарий, горячо сверкнув глазами, сказал:
- Вассиан и Максим Грек - завистливы и чернили то, что им, по воле божией, недоступно. Подобно тому, как пастырь радуется и веселится, видя, как его овцы досыта питаются мягкой травой и чистой водой, так и царь праведный и благочестивый веселится, коль скоро видит благоденствие подвластного ему народа.
- Однако, - возразил царь, - и мы осуждаем "бесовские гудебные сосуды"... Свирели и гусли почитаем диавольскою забавою и угрожаем карою чернецам и священнослужителям по Стоглаву...
Макарий тяжело вздохнул.
- Многое произошло от неразумия самих же православных христиан. Меры не знают они в весельи.
Иван Васильевич нахмурился.
Слушая митрополита, он думал о том, что хотя Макарий и ближе к царскому престолу, нежели какое-либо другое духовное лицо, хотя он и единомышленник его, царя своего, но многое остается между ним и Макарием недосказанным, неясным... Царю хорошо была известка тайная симпатия Макария к Максиму Греку. Не он ли писал ему: "Узы твои целуем, но помочь ничем не можем". И почему-то Ивану Васильевичу хотелось спросить о Печатном дворе, являвшемся делом рук его и Макария.
- Скоро ль увидим мы святую книжицу, сиречь Апостол?
- Делу великому, коему суждено возвеличить имя моего государя превыше имени византийских владык, немало помех больших и мелких стоит на пути. Но ни Вассиан, ни Максим Грек нам не чинили в том никакой помехи. Немцы истинные враги наши... Многие творят неустройства Печатному двору. Твой гнев на ливонских господ - достойное им наказание.
- Но церковники-иосифляне также косятся на то дело...
Макарий тяжело вздохнул.
- Много врагов у нас, государь, слов нет. Тьма сатаны застилает разум не токмо заволжским старцам. Порою и сами мы в иных делах стоим на распутьи: что благо и что в ущерб церкви и царству? Враги наши лютуют, но, поверь, государь: у них больше упрямства, нежели веры в свою правду.
Иван Васильевич словно того только и ждал. Он подошел к Макарию, склонился над его ухом, обдав горячим дыханием старца, спросил:
- Не они ли отравили Анастасию?
Митрополит вздохнул.
- Не ведаю, государь!
Наступило продолжительное молчание. Царь, отвернувшись к окну, тяжело дышал.
После ухода Макария из царских покоев Иван Васильевич, убрав гусли и написанную им бумагу, сел в кресло, и глубоко задумался.
Вассиан, Максим Грек, Макарий и многие другие учителя и философы любят разглагольствовать "о свойствах благоверного царя"... Максим Грек, муж мудрый, бывалый, пришелец из заморских краев, говорил, чтобы цари "великою правдою и страхом божиим, верою и любовью полагали на небесах сокровища неистощимые милостыни, кротости и благости к подвластным".
"Неразумные мудрецы!"
Лицо Ивана Васильевича стало хмурым, суровым.
Не они ли во всех писаниях укоряют вельмож и монахов в любостяжании, насилиях и многих неправдах? Разве не Максим Грек обвинял монахов в "губительном лихоимстве и в том, что бичи их истязуют монастырских крестьян"?
Но кто же тому препятствует, коли царь будет "великою правдою и страхом божиим, верою и любовью полагать на небесах сокровища неистощимые милостыни, кротости и благости к подвластным?"
И не больше ли царь сотворит блага для людей, коли в строгости и немилосердном гневе станет искоренять неправду, коли огонь, меч и вериги в царских руках послужат к укреплению страха перед царем и богом?
"Кротость и благость к подвластным?!"
Не это ли и сгубило великого Константина в Царьграде?
Изо дня в день прославляли подданные его величие, мудрость, благость и кротость, а Византию не смогли защитить, сдали ее неверным, показали трусость и слабость на полях сражений.
Внушив своему владыке, что он должен быть кроток, добр, причислив его к лику святых, они расслабили, обезоружили царскую власть и стали беспастушным, лишенным воинской отваги и стойкости стадом.
Не этого ли хотят от него, царя всея Руси, греческие и отечественные мудрецы?
"Нет! Не быть по-ихнему! Клянусь тебе, Анастасия, расплачусь за тебя с врагами!"
Пускай мудрствуют отцы церкви, ведут споры на вселенском соборе, раздирая писания святых апостолов в угоду той или иной церковной партии, пускай цепляются за буквы древних рукописаний, но не мешают царю поступать так, как того он хочет!
Сияние и тепло святительского поучения не должно обессиливать железного меча земного властелина... Царская воля должна быть превыше власти священноначальников, святая кротость пускай украшает священнослужителей, а не царей.
Может ли внук и сын великих князей Ивана Третьего и Василия Третьего, не дойдя до вершины единодержавного могущества, над созданием коего трудились они, остановиться на полдороге и предаться кротким размышлениям о небесной благости, о безмятежном райском покое?
Это нужно врагам царства, а не друзьям его.
Нет! Этого никогда не будет!
Меч карающий, железный меч мщения и смерти царь будет еще крепче держать в своей руке!
X
В густой зелени ясеней, кленов и дубов на берегу величественного Рейна приютился маленький чистенький городок Шпейер - кучка выглядывающих из зелени старинных крохотных домиков с черепичными крышами, с белыми остроконечными башенками. Самое большое, красивейшее здание - собор свидетельствует о мире, вековом уюте и погруженности в молитвенное раздумье. Этот собор - святыня, чтимая всей Германией. Здесь ставка протестантского епископства рейнских земель. Под сенью этого именно собора нашли себе тихое пристанище "почившие в бозе" многие немецкие владыки, начиная с императора Конрада Второго и кончая семьей Фридриха Барбароссы.
