Можно говорить лишь предположительно о том, какое влияние эти военные события 705 г. [49 г.] имели на общий план кампании, составленный Помпеем, о том, какая роль после потери Италии предназначалась в этом плане главным отрядам Помпея на Западе. Тогда говорили, будто бы он хотел двинуться через Африку и Мавретанию на помощь своей армии, сражавшейся в Испании, но это был лишь фантастический и, несомненно, совершенно неосновательный слух, распространившийся в лагере под Илердой. Гораздо вероятнее, что Помпей даже после потери Италии все еще сохранил свой первоначальный план — напасть на Цезаря в Цизальпинской и Трансальпинской Галлии, с обеих сторон, и в то же время замышлял комбинированное нападение из Испании и Македонии. Вероятно, испанская армия должна была так долго держаться оборонительной тактики в Пиренеях, пока армия, организовавшаяся в это время в Македонии, не будет готова к выступлению; после этого они двинулись бы одновременно и, смотря по обстоятельствам, соединились бы на Роне или на По; а флот в то же время попытался бы отвоевать Италию в тесном смысле. В связи с этим предположением Цезарь, по-видимому, прежде всего стал готовиться встретить нападение на Италию. Один из его лучших офицеров, народный трибун Марк Антоний, командовал здесь в качестве пропретора. Юго-восточные гавани — Сипонт, Брундизий, Тарент, — где в первую очередь можно было ожидать попытки десанта, получили гарнизон из трех легионов. Кроме того, Квинт Гортензий, беспутный сын известного оратора, собрал флот в Тирренском море, а Публий Долабелла — другой флот, в Адриатическом море, и обе эскадры частью поддерживали оборону, частью должны были быть пущены в дело при предстоявшей отправке войск в Грецию. На случай, если Помпей попытается проникнуть в Италию сухим путем, Марк Лициний Красс, старший сын старого товарища Цезаря, должен был руководить обороной Цизальпинской Галлии, а младший брат Марка Антония, Гай — обороной Иллирии.
Предполагаемое нападение, однако, заставило себя долго ждать. Лишь поздним летом в Иллирии дело дошло до схваток. Тут наместник Цезаря Гай Антоний стоял со своими двумя легионами на острове Курикта (Веглия, в Кварнерском заливе), адмирал Цезаря Публий Долабелла с 40 судами — в узком проливе между этим островом и материком. На последнюю эскадру напали предводители Помпеева флота в Адриатическом море: Марк Октавий — с греческой частью флота, а Луций Скрибоний Либон — с иллирийской эскадрой; они уничтожили все суда Долабеллы и со всех сторон окружили Антония на острове. На выручку ему прибыли из Италии корпус под начальством Базила и Салюстия и эскадра Гортензия из Тирренского моря, но ни тот, ни другой ничего не могли сделать с неприятельским флотом, значительно превосходившим их силами. Легионы Антония пришлось предоставить их участи. Припасы приходили к концу, войска стали недисциплинированы и взбунтовались; за исключением нескольких отрядов, которым удалось на плотах добраться до материка, весь отряд, еще насчитывавший пятнадцать когорт, сложил оружие и был перевезен в Македонию на судах Либона, где его хотели зачислить в ряды Помпеевой армии, в то время как Октавий остался на месте, чтобы закончить покорение иллирийского побережья, теперь совершенно свободного от войск. Далматы, могущественнейший народ в этом крае, расположенный на острове крупный город Исса (Лисса) и другие районы стали на сторону Помпея; но приверженцы Цезаря держались в Салонах (Спалато) и Лиссе (Алессио) и в первом из этих городов не только отважно выдержали осаду, но, доведенные до крайности, сделали даже вылазку с таким успехом, что Октавий снял осаду и отплыл в Диррахий, чтобы там перезимовать.
Эта удача, выпавшая в Иллирии на долю Помпеева флота, сама по себе немаловажная, однако, мало повлияла на общий ход кампании; микроскопически ничтожным является этот результат, когда вспомнишь, что все сухопутные и морские силы, находившиеся под главным начальством Помпея, в течение всего этого богатого событиями 705 г. [49 г.] ограничились этой единственной победой и что с Востока, где находился полководец, сенат, вторая большая армия и главные силы флота, где были также сосредоточены огромные военные запасы и еще большие финансовые средства противников Цезаря, ничего не было предпринято в решительную минуту борьбы на Западе. Расстроенное состояние разбросанных в восточной части государства вооруженных сил, привычка полководца сражаться не иначе, как обладая превосходством военных сил, его неповоротливость и мягкотелость и, наконец, непрочность коалиции, — все это может если не извинить, то отчасти объяснить бездеятельность сухопутной армии; но для того, чтобы понять, как флот, который, неограниченно господствуя на Средиземном море, ничего не сделал для того, чтобы повлиять на ход событий, ничем не помог ни Испании, ни верным массалиотам, не содействовал ни обороне Сардинии, Сицилии, Африки, ни занятию Италии, ни даже прекращению снабжения ее продовольствием, — нам нужно было бы иметь более полное представление о господствовавшем в лагере Помпея смущении и разладе. Этому соответствовали и общие итоги кампании. Двойное наступление Цезаря на Испанию, Сицилию и Африку вполне удалось в первом направлении, во втором — лишь отчасти; напротив, замысел Помпея вызвать голод в Италии был в основном расстроен завоеванием Сицилии, а общий план его кампании совершенно нарушен вследствие уничтожения испанской армии; в Италии же была применена на деле лишь незначительная часть оборонительных приготовлений Цезаря. Несмотря на чувствительные потери в Африке и Иллирии, Цезарь несомненно и решительно вышел победителем из этого года войны.
Хотя с Востока ничем не сумели помешать покорению Запада Цезарем, там все-таки использовали столь незавидным образом приобретенную передышку для упрочения положения в политическом и военном отношении.
Главным сборным пунктом противников Цезаря была Македония. Туда отправился сам Помпей и масса брундизийских эмигрантов; туда же прибыли и остальные беглецы с Запада: Марк Катон из Сицилии, Луций Домиций из Массалии, в особенности же масса лучших офицеров и солдат рассеянной армии из Испании со своими вождями Афранием и Варроном во главе. В Италии среди аристократов уход в эмиграцию стал не только делом чести, но и модой, в особенности когда пришли вести о критическом положении Цезаря под Илердой. Кроме того, постепенно прибыло довольно много умеренных сторонников партии и политических двурушников, даже сам Марк Цицерон убедился, наконец, в том, что он еще не выполнит своих гражданских обязанностей, если только напишет рассуждение на тему об истинном согласии людей. Эмигрантский сенат в Фессалониках, где временно водворился официальный Рим, насчитывал до 200 членов (в том числе много маститых старцев, причем почти все консуляры), но, конечно, все это были лишь эмигранты. И этот римский Кобленц жалким образом отражал большие притязания и ничтожные достижения высшего римского света, его несвоевременные воспоминания и еще более неуместные жалобы, его превратные политические идеи и финансовые затруднения. Не так уже важно было, что в момент, когда старое здание рушилось, эти люди мучительно старались оберегать обветшалые и заржавевшие украшения конституции: в конце концов было просто смешно, когда у этих знатных господ появились угрызения совести из-за того, что вдали от священной территории родного города они называют свое собрание сенатом, и поэтому они стали осторожно называть себя «советом трехсот» 75 , или когда были предприняты обширные исследования в области государственного права, для того чтобы выяснить, может ли куриатный закон быть принятым в ином месте, кроме города Рима.
Гораздо хуже было равнодушие умеренных и злобная ограниченность крайних. Первых нельзя было заставить ни действовать, ни молчать; когда от них определенном образом требовали содействия общему благу, они со свойственной слабым людям непоследовательностью смотрели на каждое такое требование, как на злостную попытку еще больше их скомпрометировать, и не исполняли приказание или делали это чрезвычайно неохотно. Со своим запоздалым умничаньем и желанием доказать невыполнимость того, что им предлагается делать, они всегда являлись помехой для тех, кто действовал. Их обычное занятие состояло в том, чтобы разбирать каждое крупное и мелкое событие, осмеивать или оплакивать его и своим равнодушием и безнадежностью ослаблять настроение масс и лишать их бодрости.
Но если здесь проявлялась пассивность слабости, то гипертрофия активности в полном блеске проявилась у крайних. Они не скрывали ни от кого, что предварительным условием каких бы то ни было мирных переговоров должна быть передача головы Цезаря; каждая попытка примирения, которую он и теперь еще неоднократно делал, совершенно отвергалась и даже не рассматривалась; ими пользовались лишь для того, чтобы коварно лишать жизни людей, исполнявших поручения противника. Само собой разумеется, что явные сторонники Цезаря все без исключения платились за это жизнью и имуществом, но и людям, более или менее нейтральным, было немногим лучше. Луций Домиций, герой Корфиния, чрезвычайно серьезно внес в военный совет предложение поручить тем сенаторам, которые сражались в рядах Помпеевой армии, решить путем голосования судьбу всех, кто остался нейтральным или, очутившись в эмиграции, не вступил в армию, и, смотря по их поступкам, оправдать их, наказать денежной пеней или даже лишить жизни и имущества. Другой из этих крайних представил Помпею жалобу на Луция Афрания за недостаточную защиту Испании, прямо обвиняя его в подкупности и измене. Для этих людей, насквозь пропитанных республиканским духом, политическая теория играла роль почти религиозного исповедания; поэтому они ненавидели умеренных членов своей партии и Помпея с его окружением, может быть, еще больше, чем своих открытых врагов, ненавидели той тупой ненавистью, которая свойственна ортодоксальным богословам; эти люди, главным образом, и были виновниками тех многочисленных и ожесточенных распрей, которые раздирали армию и сенат эмигрантов. Они не ограничивались только словами. Марк Бибул, Тит Лабиен и другие представители той же группы осуществляли свою теорию на практике и массами казнили всех офицеров и солдат армии Цезаря, попадавших им в руки, — это, конечно, не ослабляло энергии Цезаревых войск в борьбе. Когда во время отсутствия Цезаря из Италии контрреволюционный переворот в пользу сторонников конституции все же не состоялся, хотя все для этого было готово, то, по уверениям более благоразумных противников Цезаря, причина этого заключалась, главным образом, в том, что все боялись неукротимого бешенства крайних республиканцев, которое разразилось бы после реставрации. Лучшие люди в лагере Помпея приходили в отчаяние от этой безумной оргии. Помпей, сам храбрый воин, щадил пленных, насколько мог и смел; но он был слишком малодушен и притом находился в слишком неопределенном положении, чтобы помешать этим ужасам и даже преследовать их, на что он имел право как главнокомандующий. Гораздо энергичнее попытался сдержать этот разгул жестокости единственный человек, вступивший в борьбу, следуя по крайней мере моральным побуждениям — Марк Катон; он добился того, что эмигрантский сенат особым декретом запретил грабить подчиненные города и убивать граждан иначе, как во время боя. Таких же взглядов придерживался и даровитый Марк Марцелл. Конечно, никто лучше Катона и Марцелла не знал, что крайняя партия в случае необходимости приводила в исполнение свои спасительные замыслы вопреки всем сенатским постановлениям. Но если в данный момент, когда еще следовало соблюдать правила благоразумия, нельзя было укротить бешенство крайних, то после победы можно было ждать такого террора, от которого, содрогаясь, отвернулись бы даже Марий и Сулла; становится понятным, почему Катон, по собственному признанию, боялся победы своей партии еще больше, чем ее поражения.
