Ничего недозволенного Неизвестный не вез, но из-за гравюр волновался. Среди признанных властями художников он не числился и специальное разрешение на вывоз работ брать не стал. Мы опасались, и не без оснований, что начнется волокита, согласования и в результате последует отказ. Теперь же гравюры могли задержать.
Таможенник без особого рвения перебрал лежащие в чемодане вещи, добрался до гравюр, на лице его явно читалось недоумение. С таким художественным стилем ему, видимо, сталкиваться не приходилось. Посмотрел один, два, три листа, десять. Недоумение нарастало, он не знал, что делать.
- Что это? Чьи рисунки? - наконец спросил он.
- Это мои рисунки, - небрежно отозвался Неизвестный, - я сам рисую.
- Понятно, - с облегчением захлопывая чемодан, ответил таможенник, можете следовать.
За время отсутствия Неизвестного многое изменилось. Кто и как комментировал откровения Эрнста Иосифовича, кому и что доложил Ицков, я не знаю. Одно не вызывало сомнений: реакция начальства стала резко отрицательной. Ее довели до сведения всех причастных к сооружению надгробия Хрущеву. Одни мы оставались пока в неведении и рассчитывали в новом, 1973 году закончить работу.
Пришло время получать визу в ГлавАПУ. Сначала мы пошли по "низам", в отдел, где обычно ставят на проект штамп "Разрешаю". Эрнст Иосифович знал здесь все входы и выходы. Его знакомая дама повертела наши бумаги, повздыхала, посочувствовала и сказала, что без рассмотрения работы на заседании художественного совета не обойтись. Она записала нас в очередь.
Наступил день совета. Обстановка была куда помпезнее, чем в Художественном фонде, - огромный зал, огромный стол, множество людей. Мы приехали заранее. Хотелось осмотреться, расположить макет поудачнее. Он привлек всеобщее внимание. Без сомнения, многие из присутствующих пришли специально на "Неизвестного и Хрущева". Когда члены совета заходили в зал, они мельком оглядывали представленные работы. Вдруг взгляд натыкался на знакомый образ. Они оживлялись, выражение лица становилось заговорщицким, кое-кто оглядывался. Главного архитектора Москвы М.В.Посохина, выдвиженца отца, не было, и, думаю, не случайно. Совет предстояло вести его заместителю Д.И.Бурдину.
Заседание началось. Поначалу обсуждались проекты памятных мемориальных досок на домах. Все зевали, глазели по сторонам, как обычно бывает на подобных собраниях. Постепенно очередь дошла до нас.
Бурдин коротко представил работу. Следом выступил Неизвестный. Все происходило буднично, по-деловому. Мы, конечно, предполагали, что с членами совета уже проведена необходимая работа. Доложив, Эрнст Иосифович ответил на многочисленные вопросы. Затем началось обсуждение. Я впервые был на таком сборище и потому очень волновался.
Все сходились в одном - проект очень интересен, но не ясна символика сочетания черно-белых цветов.
- Такой контраст, - отмечал скульптор Цигаль, - разбивает композицию, свидетельствует о недостаточном вкусе автора. Не лучше ли сохранить форму, но заменить материал на серый гранит? И... может быть, выровнять резкие углы.
Неизвестный сидел молча, глядел в пол и сопел. С Цигалем они вместе учились, но творческие пути развели их по разным лагерям. Я от всего этого потока слов просто растерялся, дернулся что-то вставить, но Эрнст Иосифович прошипел:
- Молчи, еще не то будет.
Слово взял следующий оратор. Ему казалось, что предлагаемый памятник высоковат. Он будет давить на зрителя. Выступавший рекомендовал уменьшить высоту с двух метров тридцати сантиметров до двух метров десяти сантиметров.
Я ничего не понял, но у меня возникла твердая ассоциация с высотой дверных проемов в жилом доме.
Спектакль продолжался. На трибуне - новый член совета. Его тоже беспокоила черно-белая гамма. Предлагалось иное решение: красный порфир - символ революции, революционного прошлого Хрущева. Залу идея понравилась. Ее поддержали и другие выступавшие, но с дополнением - хорошо бы увеличить размер раз в пятьдесят. В этом случае надгробие, вернее, не надгробие, а циклопическое сооружение, очень выигрышно смотрелось бы на большой городской площади. Автор предложения не уточнил, на какой.
Среди этой разноголосицы прозвучало предложение поставить бюст на стеле, как у Кремлевской стены. Кто автор этого предложения - не помню. Я тогда не придал ему особого значения. Вскоре выяснилось, что это не случайная идея. Долгое время ее мусолили в разных кабинетах, она нравилась чиновникам своей безликостью, отсутствием мысли, стандартностью.
В результате "подробного и всестороннего обсуждения" проект утвержден не был. Не помогло и мое выступление, ссылки на Нину Петровну, на семью. Решение звучало: "Вернуть автору на доработку, с учетом высказанных замечаний, и после переработки рассмотреть повторно".
Мы упрятали макет в сумку и, понурые, поехали в мастерскую. Там нас ждали друзья, но порадовать их было нечем.
Эрнст Иосифович мастерски, с юмором пересказывал выступления ораторов на заседании, комментировал их, но что делать дальше - не знал. Кто-то предложил написать Брежневу. Я вспомнил свою неудачную попытку общения с ним в 1968 году, и предложение отставили.
Все недоумевали, старались отыскать причину такого резкого поворота в отношении к проекту. Ведь всего несколько месяцев назад двери были широко открыты. Кто-то вспомнил, что в западной прессе появились заметки о памятнике. Там якобы говорилось, что черно-белое сочетание отражает противоречие в нашем обществе и противоречивую роль самого Хрущева в процессе демократизации в Советском Союзе. И еще что-то подобное. Откуда и как туда попала информация, сказать трудно. Проект видели уже многие, интерес к нему был велик. Словом, мы разошлись, так ничего и не придумав.
Со следующего дня я стал звонить в высокие инстанции, но и там отношение изменилось. Раньше дозвониться до управляющего делами Совмина было непросто, но вполне реально. Сейчас же Смиртюков стал неуловим. То он у Косыгина, то обсуждает пятилетку, то еще где-то. В ГлавАПУ то же самое: то Посохин вышел, то не вошел. Бурдин же только уныло убеждал меня в необходимости переделки проекта. Я не соглашался, зная по опыту, что стоит только уступить - и от памятника не останется и следа.
Моих собеседников больше всего волновало сочетание белого и черного, они выискивали, что за этим кроется. Видимо, в душе каждый придумывал свой вариант, один страшнее другого.
Как-то я в сердцах сказал Бурдину:
- Вы считаете, что черный цвет олицетворяет Брежнева? Вот глупость! Памятник ставится навсегда. Если принять вашу трактовку, то что же мне делать с памятником, когда Брежнев умрет?
Бурдин промолчал. Он ничего не мог поделать. Решения принимались в другом месте.
Неизвестный пал духом, однако, хотя и медленно, работа продолжалась. К нашему неудачному дебюту на совете камень и плита были проработаны основательно. К голове он пока не приступал, не желая понапрасну тратить силы.
И все же мне удалось убедить его начать работу над портретом. Сразу возникли трудности. В первые часы после смерти отца из-за растерянности мне в голову не пришла мысль о посмертной маске. Теперь лепить можно было только по фотографиям.
Эрнст Иосифович поначалу, казалось, нашел выход. Он вспомнил, что у президента Академии художеств Н.В.Томского будто бы есть бюст Хрущева, сделанный с натуры.
- При всем моем неприятии творчества Томского нельзя не признать, что он отличный портретист. Если он лепил с натуры, то бюст можно использовать вместо оригинала, - сказал Неизвестный.
Я разубеждал его, поскольку не помнил, чтобы кто-то лепил с натуры бюст отца. Тем не менее я позвонил Томскому. Говорить он со мной не стал. Только референт сухо ответил:
- Да, портрет у нас есть, но это собственность Министерства культуры. Без их санкции он никому выдан быть не может.
Неизвестный, выслушав рассказ о моих переговорах, пробурчал:
- Обойдемся без них, будем работать по фотографиям.
В безрезультатной борьбе с инстанциями прошел весь 1973 год и наступил 1974-й. Мама нервничала, я ее успокаивал: "Еще одна последняя ступенька, еще один последний звонок..." Но звонок оказался не последним, а за ступенькой ждала следующая... Настроение падало с каждым днем: и Бурдин, и Моссовет, и Совмин сошлись в одном - делать бюст на стеле. Этот вариант устраивал всех, кроме нашей семьи. Надгробие получалось безликим, ничего не выражающим, что кое-кому и требовалось. Я выдвинул новый контраргумент: раз платит не государство, а семья, последнее слово за нами. Мы бюст на стеле не одобрим никогда.
Создавалась патовая ситуация, как в шахматах.
Поползли слухи, что Моссовет хочет взять расходы на себя, а это означало, что они получат решающий голос. Я упорно настаивал на повторном рассмотрении на художественном совете. Бурдин не выдержал и пообещал утвердить проект. Опять мы сидим в том же зале, с тем же макетом.
