Как потом выяснилось, первая же выпущенная зенитчиками по самолету-нарушителю ракета настигла цель. Но тут капитан Николай Шелудько, командир соседнего ракетного дивизиона, получил приказ обстрелять 11-2 еще раз — требовалась гарантия в поражении. Более 30 минут после уничтожения американского самолета-разведчика на кп полка, а также на КП армии ПВО считали, что он по-прежнему продолжает полет (майор Михаил Воронов, возглавлявший боевой расчет 2-го дивизиона 57-й зенитной ракетной бригады, промедлил с докладом). А потому перед летчиками-истребителями Борисом Айвазяном и Сергеем Сафроновым все это время стояла прежняя задача — при обнаружении атаковать противника.
На очередном вираже, поясняет Айвазян, он передал Сафонову команду оттянуться назад: мол, если за 2–3 минуты не обнаружим вражеского самолета, будем садиться. Однако Сафронов не отозвался, связь с ведомым оборвалась. Борис Айвазян, еще не заподозрив ничего неладного, увидел в чистом небе необычное облачко и резко спикировал. Это спасло ему жизнь, он смог уйти от настигавшей его ракеты. Это уже потом выяснилось, что в дивизионе, которым командовал майор Шугаев, за цель приняли вылетевшую на перехват 11-2 пару самолетов МиГ-19, пилотировавшихся Б. Айвазяном и С. Сафроновым. Одной из ракет самолет старшего лейтенанта Сергея Сафронова был подбит, он упал в десяти километрах от аэродрома. После поражения самолета С. Сафронову удалось катапультироваться, но, снижаясь на парашюте, он погиб от полученных ранений. Похоронили летчика на старейшем кладбище Перми — Егошихинском, возле Всехсвятской церкви. У Сергея Сафронова остался сын Александр, которого воспитали мать, Анна Васильевна, и Борис Айвазян (жизнь так распорядилась, что через 8 лет после трагических событий Б. Айвазян женился на вдове погибшего товарища).
«Когда случилось несчастье, много ходило толков по поводу якобы не работавших на наших самолетах ответчиков „свой-чужой“, — вспоминает капитан Б. Айвазян. — Однако скорее всего не доработали на земле. Ответчик „свой“ на машине Сафронова был включен и работал. Я сам включил ответчик на его самолете. Просто на пилотов начальству сваливать было легче: мол, сами виноваты. Сразу после полета ко мне подошел незнакомый подполковник и дал дельный совет: по свежим следам описать все, как было. Мне это пригодилось, когда прибыла комиссия, возглавляемая генералом Павлом Кулешовым. И меня стали тягать из одного генеральского кабинета в другой. И каждый требовал письменно изложить, как протекал полет. Но в конце концов обошлось. Когда в газетах был опубликован указ о награждении отличившихся при пресечении полета II-2, ко мне подошел командир полка и сказал: „Что ж, Сереже награда — орден, а тебе — жизнь…“»
Уже в полдень 1 мая из столицы СССР в Свердловск вылетел самолет Ту-104 с солидной комиссией на борту — в нее вошли сотрудники аппарата ЦК КПСС, военной контрразведки КГБ, офицеры и генералы Генерального штаба Вооруженных сил и Главного штаба Войск ПВО страны. Перед ними стояла задача — проанализировать действия боевых расчетов армии ПВО, собрать и доставить в Москву все останки 11-2. Прибывшая комиссия установила следующее: самолет-нарушитель пересек государственную границу в 5 часов 36 минут. Он шел на высоте 18–21 тыс. метров со скоростью 720–780 км/час, когда его полет был пресечен 2-м дивизионом 57-й зенитной ракетной бригады. Это произошло в 8 часов 36 минут. О причинах гибели Сергея Сафронова в докладной министру обороны СССР говорилось: «9-й отдельный радиотехнический батальон продолжал выдавать данные на главный командный пункт о его полете на высоте 19 000 метров, когда уже нарушитель был сбит, и фактически здесь находились МиГ-19 на высоте
11 000 метров. Неуправляемые истребители возвращались на аэродром через зону поражения 4-го дивизиона 57-й зенитной ракетной бригады, у которого аппаратура опознавания самолетов на РЛС П-12 была неисправна. Имея информацию, что истребителей в воздухе нет, дивизион (командир майор А. В. Шугаев) принял их за самолет противника, дал залп ракет, сбил МиГ-19, пилотируемый старшим лейтенантом С. П. Сафроновым. Причиной гибели летчика послужила плохая работа боевого расчета главного командного пункта армии ПВО. Начальники родов и служб не сообщали о принятых решениях на главный командный пункт, ГКП, в свою очередь, не информировал об обстановке командиров частей и соединений. В 57-й ЗРБ не знали о нахождении истребителей в воздухе. Поэтому был сбит самолет Сафронова с включенным ответчиком…»
Сейчас уже очевидно: главная причина всех просчетов — в несогласованности действий, в нехватке опыта у офицеров командных пунктов, в их неумении справиться с нервозной обстановкой и в необычности поединка, развернувшегося, по сути, в стратосфере. К тому же зенитные ракетные части в то время в СССР только формировались и управлять ими совместно с истребительной авиацией только учились. Увы, в такой ситуации трагических последствий избежать не удалось…
В ночь с 20-го на 21 августа 1968 года около семи тысяч танков и более трехсот тысяч солдат и офицеров пяти стран Варшавского договора (СССР, ГДР, Венгрии, Польши и Болгарии) перешли границы Чехословакии. Что забыли войска стран, связанных между собой договором о сотрудничестве, на пражских улицах? Почему Советский Союз пошел на беспрецедентный шаг — открытое запугивание Чехословакии? Несмотря на то что с момента подавления Пражской весны прошло более 40 лет, в мире до сих пор спорят о причинах и последствиях этих событий.
Трагедия Пражской весны началась с короткого объявления по радио: «ТАСС уполномочен заявить, что партийные и государственные деятели Чехословацкой
Социалистической Республики обратились к Советскому Союзу и другим союзным государствам с просьбой об оказании братскому чехословацкому народу неотложной помощи, включая помощь вооруженными силами». Обращалась ли Чехословакия за помощью? И от чего ее должны были защищать вооруженные силы союзных стран? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо вернуться на несколько месяцев назад, когда события, названные впоследствии Пражской весной, только начинались.
Весна 1968 года началась в Чехословакии удивительно рано: в январе. Именно тогда 46-летний словацкий политик Александр Дубчек сменил на посту генерального секретаря КПЧ консервативного Антонина Новотны. Нельзя сказать, что Дубчек был идейным вдохновителем процессов, произошедших в Чехословакии. Большинство аналитиков считает, что его кандидатура попросту устраивала все политические силы: и сторонников перемен, и тех, кто был настроен более консервативно. Однако он стал человеком, при котором Пражская весна стала реальностью — он позволил росткам демократии пустить корни и окрепнуть, пусть и ненадолго. Более сильный руководитель либо пошел бы на откровенный разрыв с СССР, либо в зародыше задавил бы малейшие попытки перемен в общественном сознании — либо при помощи идеологической обработки, либо путем устранения тех, кто пользовался наибольшим влиянием. Но сильным руководителем Дубчек не был.
К апрелю 1968 года была сформулирована позиция коммунистической партии, которая сразу же вызвала тревогу в Москве. Казалось бы, в предлагаемых Дубчеком и его соратниками идеях не было ничего криминального: программа всего лишь стремилась построить «социализм с человеческим лицом». Какие новшества предлагала эта программа?
Она провозглашала свободу слова и отмену цензуры, гарантировала свободу собраний, давала возможность гражданам Чехословакии возможность свободно выезжать в любую страну мира, объявляла федерализацию государства. Экономика также должна была измениться: была введена экономическая самостоятельность государственных предприятий и разрешена индивидуальная трудовая деятельность. Сейчас все это кажется чем-то само собой разумеющимся. Однако такой курс был явным новшеством в странах социалистического лагеря, где и экономика, и общественная жизнь были подчинены жесткому диктату идеологии. Но, пожалуй, наибольший шок у строителей социализма вызвало другое: введя программу, коммунистическая партия отказывалась от исключительного права на управление страной и фактически брала курс на многопартийную систему. Это ассоциировалось у стран социалистического лагеря с возвратом к капитализму. По крайней мере, именно такая трактовка звучала в многочисленных письмах, которые полетели в Чехословакию из Советского Союза. На самом деле главная опасность заключалась в том, что коммунистическая партия в условиях многопартийности легко могла утратить власть. Тем более что состояние общественного сознания в этот момент было довольно неустойчивым.
1968 год оказался довольно необычным не только для Чехословакии, но и для всего мира. Повсюду — и в Европе, и в Америке, и в Азии — вспыхивали многочисленные студенческие восстания. Это было время переоценки жизненных приоритетов. Если поколение родителей студентов, выходящих на площадь, выросло в условиях войны и последовавшего за ней периода восстановления, поколение детей росло в относительно спокойном и стабильном мире. Привязанность родителей к материальным ценностям казалась им нелепой и скучной, их жизненные цели — недостойными внимания. Масла в огонь добавило и то, что как раз накануне были переосмыслены итоги сталинизма. Люди с ужасом прочли в газетах то, что раньше обсуждалось с оглядкой на кухнях. Были реабилитированы те, кого еще недавно клеймили как врагов народа. Все это зародило в общественном сознании мысль о том, что коммунистическая партия далеко не безгрешна, что ее ошибки обходятся народу чудовищно дорого. А если это так — необходимы перемены, причем такие, которые сделают невозможным повторение ужасов сталинизма и аналогичных ему режимов.
