потому, что мир фатально предопределен. Верящий в фатальную предопределенность Печорин остается жив, потому что ничего заранее сказать нельзя. Правы оба и не прав никто.
Но бретерская вера Вулича в случайность противопоставлена и утонченному фатализму Печорина, который почему-то убежден, что на лице поручика лежит печать смерти, и народному фатализму Максима Максимыча, который мирно принимает идею судьбы: «Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано».
Грушницкий – один из главных героев повести «Княжна Мери», юнкер (то есть подпрапорщик, последний чин перед офицерством), приехавший долечиваться на Кавказских водах и выдающий себя за разжалованного офицера. Грушницкий служит только год, он самовлюблен и не обладает ясным, злым умом Печорина. Изъясняется штампами («Моя солдатская шинель – как печать отвержения. Участие, которое она возбуждает, тяжело, как милостыня»; «И какое им дело, есть ли ум под нумерованной фуражкой и сердце под толстой шинелью»). Мыслит с помощью клише. Это типовой человек толпы, вообразивший себя романтической личностью и поплатившийся за это.
Портрет Грушницкого насмешлив (но не будем забывать, что рассказчик в данном случае – Печорин, это портрет заведомо необъективный): «У него Георгиевский солдатский крестик. Он хорошо сложен, смугл и черноволос; ему на вид можно дать двадцать пять лет, хотя ему едва ли двадцать один год. Он закидывает голову назад, когда говорит, и поминутно крутит усы левой рукой, ибо правой опирается на костыль. Говорит он скоро и вычурно: он из тех людей, которые на все случаи жизни имеют готовые пышные фразы…»
Жизненная цель Грушницкого, как издевательски замечает рассказчик Печорин, сделаться героем романа: он «так часто старался уверить других в том, что он существо, не созданное для мира, обреченное каким-то страданиям, что он сам почти в этом уверился». Мечтает он, конечно же, о главной роли. Но в том романе, который пишет Лермонтов, сюжетная роль Грушницкого в той же степени важна (без него фабула «Княжны Мери» рассыплется), в какой второстепенна. Его роль в любовном треугольнике (Печорин – Мери – Грушницкий) все время меняется; сначала он первый любовник, затем неудачный соперник. И для Мери он сначала объект интереса, затем докучный собеседник, надоевший ухажер, наконец, символ незаслуженной утраты.
Зато неизменен его статус в системе персонажей: Грушницкий призван оттенять Печорина, на его примере видна «дьявольская разница» между трагической скукой, поразившей лучших людей поколения, и легковесной модой на скуку, подхваченной посредственными сверстниками «героя нашего времени». Так, Репетилов и Загорецкий в комедии «Горе от ума» (с которой «Героя нашего времени» также связывает многое, и в первую очередь фигура одинокого героя, непонятного обыденным глупцам) невольно пародируют Чацкого, сводят его пафос к пошлости. А в лермонтовском романе доктор Вернер повторяет некие черты Печорина, разделяет его разочарованность в жизни, но не в состоянии подняться на высоты «истинного» индивидуализма. И Грушницкий помогает главному герою быть контрастнее, ярче.
В то же самое время Грушницкий не просто сюжетная тень главного героя; он невольно обнажает печоринскую мелочность. Столько усилий потрачено Печориным – на что? На то, чтобы показать заурядность Грушницкого? Которая и так очевидна? Тем более что вчерашний юнкер, в отличие от драгунского капитана и его кампании, в конце концов способен устыдится лжи и фактически подставить себя под пулю. То есть не так уж он и мелок и ничтожен. Да, ему не хватает личной силы, чтобы переступить через светские условности и принести извинения, но и Печорину не хватает сил остановиться. Поэтому сцена дуэли сама собою начинает рифмоваться со сценой дуэли в «Евгении Онегине», а прямая и подчеркнутая параллель Печорин-Онегин осложняется косвенной параллелью Грушницкий-Ленский. Не в том смысле, что Грушницкий похож на юношу-поэта, а в том смысле, что он предстает (пускай отчасти) жертвой разочарованного умного героя.
Максим Максимыч – штабс-капитан, в части повестей романа рассказчик, в части – герой, в Бэле и рассказчик и герой одновременно. Появляется в трех узловых повестях: «Бэла», «Максим Максимыч», «Фаталист»; рассказчик, «странствующий современник», описывает его так: он шел, «покуривая из маленькой кабардинской трубочки, обделанной в серебро. На нем был офицерский сюртук без эполет и черкесская мохнатая шапка. Он казался лет пятидесяти; смуглый цвет лица его показывал, что оно давно знакомо с закавказским солнцем, и преждевременно поседевшие усы не соответствовали его твердой походке и бодрому виду».
В отличие и от «странствующего современника», и от Печорина, Максим Максимыч «настоящий кавказец», то есть всю жизнь прослужил здесь, изучил нравы и обычаи горцев, постиг их привычки. Он помнит приезд «Алексея Петровича» – то есть генерала Ермолова, который прибыл на кавказскую линию в октябре 1816 года. В это время Максим Максимыч был уже подпоручиком. В известном смысле он сроднился с горцами; их естественная патриархальность ближе ему, чем разочарованный индивидуализм молодых русских офицеров. Не обладая ни большим умом, ни сильным характером, он в то же время служит главным сюжетным противовесом Печорину, является его полной противоположностью. Они противопоставлены по множеству «параметров»: честное доброе сердце – холодная и гордая душа. Ограниченный традициями кругозор – ясный скептический ум. Солдатская вера в дружбу – равнодушие к прежним человеческим связям. Настоящий народный фатализм, чему быть, того не миновать, так на роду написано и прочее – фатализм «высокий», личностный. Один не сомневается в незыблемом порядке вещей, другой сомневается во всем, даже в собственном сомнении.
Максим Максимыч никогда не колеблется, не признает полутонов. Он знает только два состояния, две роли: или милого поверхностного собеседника, или не рассуждающего служаки, «упрямого, сварливого» штабс-капитана. (Он так и говорит в некоторых случаях: «Извините! я не Максим Максимыч, я штабс-капитан».) Для того и введен в повествование этот персонаж, чтобы на его фоне сложное, путаное, но масштабное «печоринское» начало проступило особенно ярко.
С одной стороны, Максим Максимыч замечает мучения Бэлы: «…я мог в щель рассмотреть ее лицо: и мне стало жаль – такая смертельная бледность покрыла это милое личико!». С другой – готов обидеться на то, что «она перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я любил ее как отец». С третьей – говорить с ним о разочаровании в жизни как отличительной черте поколения бесполезно: «Штабс-капитан не понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво: – А все, чай, французы ввели моду скучать? – Нет, англичане. – А-га, вот что! – отвечал он, – да ведь они всегда были отъявленные пьяницы!».
Но поскольку в мире лермонтовского романа (как в душе главного героя) нет и не может быть ничего окончательного, постольку и образ Максима Максимыча как бы двоится. Только что мы согласились с
