Владимир Осипов апеллирует к национальным корням. Эдуард Кузнецов не видит в них спасения: «Горстка мужественно мыслящих оппозиционеров — явление столь же характерное для России, сколь и чуждое ее национальным корням, — погоды не делает и не сделает, очевидно». «Мы все из Азии — кто вышел, кто остался. Азия — подсознательное… Толпа — всегда Азия».
Они разошлись во всем, два мужественных диссидента и литератора, Владимир Осипов и Эдуард Кузнецов. Кто из них более прав в своих идеалах? В какой мере прав?
Споры продолжаются, споры останутся. У националистов свое восприятие мира — «пупковое». Глухое к доводам.
Если исторически Россия когда-либо сможет уйти от татаро-монгольского ига, которому конца нет, то, вероятно, только укреплением правосознания, которое перечеркивает фетиши: «первые среди равных», «птица-тройка», мессианство, заманчивое мессианство Достоевского с его апелляцией к народу-богоносцу. Потому, наверное, так и укоренилась сталинская формула, что паразитировала на «вечных ценностях…»
Религиозное покаяние? Каждый вправе верить и не верить!.. Внуки не виноваты в заблуждениях отцов. Можно каяться и не каяться, а вот отделить суд от правителей — непременно. Хватит и того, что существует уголовное и гражданское право. «Телефонное право», т. е. звонки «сверху», — это даже не XVIII век. Пожалуй, XVI, хотя телефона тогда не было. Прибывали самолично и таскали неслухов за бороду.
Думаю, последователи академика Сахарова правы.
И тем не менее, смеет ли кто забыть великую правду Александра Герцена, сказавшего некогда о западниках и славянофилах:
«…Мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно».
Они были детьми литературы сопротивления, и самиздата, и тамиздата писателей и философов, эти молодые диссиденты, и, можно сказать определенно, переросли своих учителей. И героизмом, и последовательностью, а порой и глубиной и бесстрашием мысли.
Писатели, сформированные, т. е. разобщенные сталинским временем, никогда бы не решились на коллективный жертвенный подвиг «Хроники текущих событий…»
Молодежь — решалась. Отважная Наталья Горбаневская положила ей начало. Весной 1968 г., «Пражской весной», как окрестили это время надежд. Горбаневская организовала издание «Хроники», деятельность ее во многом определила стиль, структуру и принципы «Хроники», как поистине хроникерским стилем обнародовала сама «Хроника» после отъезда Натальи Горбаневской на Запад.
Россия перестала быть безъязыкой. Надолго ли?..
Героизм молодежи, взращенной и литературой, и философией сопротивления, личным подвигом писателей и ученых, прежде всего подвигом академика Андрея Сахарова, оказал и обратное воздействие — на отнюдь не молодых профессионалов, которые, в свою очередь, начали безоглядно смело выступать в защиту этой молодежи. Резче, язвительнее стала публицистика Л. К. Чуковской, всенародно отхлеставшая Шолохова. Определеннее, четче проглядывала позиция и Сахарова, и Твердохлебова, и Юрия Орлова, и Григория Померанца, блистательного философа-эссеиста.
Глубже, раскрепощеннее стала проза подцензурная, прежде всего проза таких широко известных писателей, как В. Конецкий, А. Битов; да и сама повзрослевшая молодежь, дитя самиздата, удивляет мир новыми произведениями. Увы, тоже написанными кровью, как записки А. Марченко «От Тарусы до Чуны», и многих других — на украинском, литовском, грузинском и прочих языках, не желающих быть вытесненными.
Начались и другие процессы, почти не изученные.
Кроме книг открытого протеста и глубинного и открытого анализа, всегда существовали книги писателей «осторожных». Темы их как бы локальны: разлад в семье, равнодушие к домашним («Обмен» Ю. Трифонова), черствость крестьянских детей, бросивших мать в час смерти (В. Распутин). Писатели просто показывают: вот как бывает…
То, что в «локально-семейной» литературе недописано, читатель додумывает сам: он, советский читатель, прошел школу серьезную…
Впрочем, Ю. Трифонов и сам шагнул навстречу этому осиротевшему, потерявшему многих любимых авторов читателю; решился прямо и смело сказать о том, что, видно, мучило его всю жизнь (повесть «Дом на набережной»). Трифонова обругали; правда, осторожно обругали, бережно, а позднее вдруг стали славить, награждать заграничными командировками, «подымать» в советские классики. Бесстилевая проза Юрия Трифонова, с полунамеками, полураскаянием героев, выверенная, «сбалансированная» цензурными купюрами, неожиданно оказалась полезным громоотводом: пусть уж лучше советский читатель рвет из рук Трифонова, а не Солженицына или, не дай Бог, Зиновьева!
И Юрий Трифонов, и Валентин Распутин выходили большими тиражами. Читатель нарасхват брал и последнюю книгу Ю. Трифонова «Старик», и повести «Прощание с Матерой», «Живи и помни» В. Распутина. Немолодой, умудренный, поздно начавший сибиряк Распутин был в те годы надеждой литературы. От него ждали многого, и он, несомненно, оправдал бы надежды, если бы… Но об этом позднее.
Валентин Распутин — явление в литературе нравственного сопротивления настолько необычное и серьезное, что на нем я обязан остановиться особо.
Валентин Распутин привлек к себе внимание в 1972 году, когда юбилейные литавры били на всех углах, когда в недрах ЦК партии был задуман далеко идущий план изгнания из страны писателей-инакомыслов…
Не прошло и года, затолкали в самолет Александра Солженицына, вышвырнули за границу Александра Галича, Владимира Максимова и других. Особо ликовали красносотенцы, когда русского писателя удавалось изгнать «по израильской визе»: вот, оказывается, куда его тянет…
Мир заговорил о литературном погроме в СССР.
Как воздух, понадобился «свой» талант, исконно русский, из деревенской глубинки, не чета городским смутьянам и полукровкам, всяким Гроссманам, Войновичам, Бекам, «Солженицерам»…
Валентин Распутин, едва появившись, был подхвачен самыми реакционными, порой открыто сталинистскими органами — журналом «Наш современник» (духовным братом журнала «Октябрь»), издательством «Молодая гвардия», органом ЦК комсомола: дорого яичко к христову дню…
Все повести Валентина Распутина о жизни и смерти. В «Последнем сроке» умирает старуха Анна. К ней прибыли дети — попрощаться. Увидя детей своих, она словно воскресает, даже из дома пытается выйти… Дети чувствуют себя почти обманутыми. У них дела, служба, они все бросили, и на тебе!.. Дочери Люся и Варвара сразу же уезжают, благо подвернулся рейсовый пароход, — старуха в ту ночь и умирает, добитая бездушием собственных детей.
Еще большая трагедия — смерть Настены из повести «Живи и помни». Настена, молодая жена солдата-дезертира, выдала, не желая того, мужа, который прячется неподалеку от деревни. Забеременела от него. Не в силах более обманывать и заметив, что за ней следят, она бросается за борт лодки в Ангару и тонет.
Сам Распутин говорит о том, что повесть написана ради Настены. Вековая тема женской преданности, жертвенности, которая выше и сильнее государственных установок и законов, — именно эта тема вдохновила его.
Советская критика увидела в книге только то, что ей было нужно: разоблачение солдата-дезертира — тему для милитаристского государства важнейшую. Она и внимания не обратила на то, что дезертиром солдат Андрей Гуськов стал благодаря неслыханной жестокости военных властей. Андрей провоевал почти всю войну, был трижды ранен. После последнего, тяжелого ранения едва выжил, просил, умолял отпустить его хоть на недельку домой: не может больше.
С солдатом не посчитались. Тогда отчаянный сибиряк поехал домой без разрешения. Он бы и вернулся на фронт тут же, если б не знал, что ждет его за отлучку пуля.
Не причины, а следствия стали предметом обсуждения в советской прессе — естественно, повесть, карающая дезертира, была поднята на щит, и почти безвестный автор обрел славу…
Журналы ждали его книг. Официальная критика подбадривала долгожданный «от земли» талант: уж В. Распутин не в пример «инакомыслам», знает, куда ступить и как ступить…
